Страница 9 из 10
Похвалив машину, Петр Николаевич не то спрашивает, не то утверждает: «К дружку собрались!» Он говорит, что нынче ночью отвозил Ивана Федосеевича домой: «Вон как машину изваракал!» Затем он доверительно сообщает, что Иван-то наш такую, мол, штуку выкинул: сорок пять тысяч своих денег в колхоз отдал. Полагалась ему премия с годового дохода — шестьдесят тысяч… так он взял и сказал на собрании, что от трех четвертей премии отказывается. «Силен мужик! — восхищается Петр Николаевич и добавляет не без некоторого хвастовства: — Наш, угожский!»
Мы уже с Андреем Владимировичем слышали об этом случае и сейчас, пока едем в Любогостицы, вспоминаем некий давний эпизод, который в свое время показался нам забавным, а теперь, когда мы сопоетавили его с только что рассказанной нам историей, обернулся несколько другой стороной, вернее, помог понять кое-что в характере нашего друга.
Было это года три назад. Иван Федосеевич озабочен был тогда постройкой дороги, которая соединила бы Любогостицы с другими селами колхоза. В ту нашу встречу мы собрались пообедать вчетвером на райгородском вокзале — с нами еще был довольно известный московский литератор. И вот за обедом Иван Федосеевич стал вдруг говорить, что прежде, бывало, писатели строили по деревням школы, больницы, дороги». Кто-то из нас с некоторой назидательностью сказал, что да, в те времена, при царизме, правительство не заботилось о народе, приходилось это брать на себя отдельным передовым людям, хотя благотворительность ничего не могла изменить, и сейчас обо всем этом даже вспоминать как-то смешно, когда наше Советское государство… «Почему же смешно! — возразил Иван Федосеевич. — Худо ли, если бы какой-нибудь знаменитый писатель построил нам дорогу!.. А то. все государство да государство…» При этом он, как нам показалось, хитро поглядел на нашего гостя, и мы тогда заподозрили его в желании поддеть, разыграть известного литератора.
Но вот сейчас, вспоминая тот разговор, сопоставив его с недавним поступком Ивана Федосеевича, мы вдруг поняли с Андреем Владимировичем, что не благотворительность видит наш друг в такого рода действиях, а естественные отношения между социалистическим обществом и гражданином.
Андрей Владимирович говорит: «Идейный коммунист!»
Этим словосочетанием, которым в годы революции беспартийные выражали свое уважение к истинным большевикам, только и можно объяснить цельность Ивана Федосеевича, совпадение у него слова с делом.
Мы говорим о почти детской прямоте любогостицкого председателя.
Лет шесть назад, когда один из незадачливых здешних руководителей с приятельской доверительностью рассказал нашему другу, что его приглашают в область, на весьма видную, но, как говорится, не очень «пыльную» работу, тот ему откровенно сказал: «Иди, дружок, пока чистый, а то завалишь у нас дело, нахватаешь выговоров, кто тебя тогда возьмет!»
Когда мы въезжаем в Любогостицы, дождик перестает.
Иван Федосеевич хлопочет возле самовара: заваривает чай, подняв крышку, опускает в самовар чистую холстинку с яйцами… Он выкладывает на тарелку длинные пупырчатые огурцы из теплицы, от которых в комнате как бы становится солнечно, по-весеннему празднично. Об огурцах он говорит, что и за деньги почти ничего не берет в колхозе, так как иному покажется, будто председатель, имея большую власть, даром все тащит, а вот уж в зеленом огурчике не может себе отказать. Он откупоривает бутылку какого-то плодоягодного вина, изготовленного захолустным пищепромкомбинатом, и с обычной своей категоричностью решает за всех: «Белого пить не будем!» Наш друг и вообще-то способен выпить рюмку, две, а сегодня, после трудной ночной поездки и всего только четырех' часов сна, вино, видать по нему, вовсе нейдет.
Впервые я вижу, чтобы Иван Федосеевич так тяжело, по-стариковски, передвигал обутыми в валенки ногами, впервые думаю о нем, что он ведь почти старик. В редких волосах вокруг лысины деревенского книгочия и мудреца, в небритой бороде поблескивает седина. Он вздыхает, словно ему неможется, глядит устало, временами с удивительным в нем равнодушием. Этот его остановившийся взгляд как бы обращен внутрь.
Мне вспомнился рассказ о том, как однажды на пленуме обкома Иван Федосеевич говорил, что колхозам нашим больше четверти века, что за это время многие из тех, кто собирал крестьян в артель, а потом, хотя и были большие трудности, бессменно работал в колхозе, успели уже состариться. И не правильно ли будет, чтобы ветераны колхозного строя — заслуженные наши председатели — обеспечены были пенсией? Людям этим народ наш многим обязан. Это — наша гордость.
Надо бы, сказал он, подумать о тех, кто в самое трудное время не уходил из деревни, плечом своим подпирал нелегкий колхозный воз.
Иван Федосеевич принимается рассказывать о своей поездке.
Колхозы, где он побывал, охотно объединились, однако трудность была в том, кого из двух председателей оставить работать. В одном колхозе председатель был свой, в другом — приезжий из города. Про этого городского рассказывали, будто он в областном городе дом себе покупает, собирается поселить в нем тещу, а сам только и глядит, как бы туда сбежать… Приятель наш говорит, что он поверил этому, — надо сказать, что у него вообще несколько настороженное отношение к людям, приехавшим как бы выручать деревню, своебразная ревность тут, что ли!.. Однако при откровенном разговоре с глазу на глаз открылось, что все это оговор и сущая клевета, потому что товарищ этот как раз не покупает, а продает городской дом, тещу же хочет взять к себе, если только его выберут.
Что же до деревенского председателя…
Тут Иван Федосеевич багровеет, и вместе с гневом к нему словно возвращается крепость и сила втянувшегося в работу пожилого крестьянина.
Он говорит, что того председателя надо бы отдать под суд, но у него там изрядно дружков, в том числе и некоторые с партийными билетами.
Любопытно, что Иван Федосеевич не сказал: «коммунисты».
Один такой горлодер все кричал на собрании, что колхозная демократия попирается, всякие начальники не дают выбрать, кого народ желает.
Не с гневом уже, а с усмешкой рассказывает Иван Федосеевич, как он сшиб этого радетеля народного тремя вопросами. Он спросил его, во-первых, кто же тут начальник, — я живо представляю себе нашего друга, в немного обвисшей романовской шубе и смятом треухе, как он встал, повел глазами, разыскивая «начальника», и как смеялись при этом колхозники. Во-вторых, спросил он его, почему тот считает, что если поступят по его словам, так это демократия, а если по словам уполномоченного райкома партии, так это нарушение демократии. Наконец, задал он третий вопрос: что хорошего сделал для колхоза этот самый претендент?..
Народ хорошо чувствует слово, а Иван Федосеевич, хотя и пристрастен, подобно всякому самоучке, к иностранным словам, однако всегда ставит их к месту, будто со свистом, одним ударом вгонит в дерево гвоздь.
Теперь уж к тому кандидату в председатели на всю жизнь пристала кличка «претендент».
Под окнами дома Ивана Федосеевича стоят две громоздкие, новые, незнакомые мне сельскохозяйственные машины. Я спрашиваю— что это, уже по новому закону куплены?.. Иван Федо-сеевич небрежно отвечает, что нет, это эмтээсовские силосоуборочные комбайны. Зато потом, когда мы все отправляемся смотреть новый свинарник и навстречу нам движется нечто выкрашенное в красный цвет, чрезвычайно складное, напоминающее небольшой трактор, взгляд председателя загорается и он говорит с восхищением: «Самоходное шасси!» К этой машине можно прицепить, точнее, навесить чуть ли не любое сельскохозяйственное орудие либо тележку, и она станет делать нужную в хозяйстве работу. Ее можно пустить на любую здешнюю землю — склон ли это холма, ложбина, лужок среди кустов… В сущности, она так же универсальна и маневренна, как лошадь, но только значительно мощнее и содержать ее куда дешевле. Вот это и есть механический конь нечерноземной нашей стороны, и можно понять председателя колхоза, когда он жалеет, что продали ему только одно самоходное шасси.