Страница 1 из 10
Несколько дней назад, часу в десятом вечера, явился ко мне вдруг Андрей Владимирович, давнишний мой приятель и в некотором роде сосед, — из окон нашей квартиры на третьем этаже, если смотреть в сторону парка, принадлежавшего некогда грузинским царевичам, хорошо виден в просветах между редкими липами провинциальный зеленый забор, за которым и стоит среди яблонь и вишен рубленый дом Андрея Владимировича…
Пожалуй, только в современной Москве, окраины которой так быстро застраиваются многоэтажными домами, можно встретить в близком соседстве великолепную перспективу асфальтированных кварталов и проступившую из-под грязного снега смятую травку на обочине булыжной мостовой, уходящие в небо светлые плоскости стен и тяжеловатый узор пряничных уездных наличников, жесткую геометрию кранов и вялый утренний дым из трубы, запутавшийся в мокрых ветвях голого сада. Весной в этом саду пахнет отсыревшим, слежавшимся листом, посреди лета в высокую и горячую траву дождем падают крепкие, незрелые яблоки, а зимними вечерами на снегу между деревьями лежат розовые, фиолетовые и зеленые отсветы неоновых реклам, сияющих на высоких фасадах и крышах окрестных домов.
Когда я бываю у Андрея Владимировича, в этом саду, в темноватых комнатах; просторного дома с их коричневыми бревенчатыми стенами и ослепительно белыми окнами, на которых топорщатся крахмальные занавески, мне всегда чудится, будто я уехал из Москвы в командировку. Такие дома, где избяная простота сочетается с предметами культурного обихода, остались только в небольших старых городах серединной России.
Некрашеные полы здесь по деревенскому обыкновению моют с дресвой. Холщовое вышитое полотенце с домодельным кружевом висит на деревянном тычке. Над письменным столом укреплен большой старомодный барометр с упраздненным теперь определением «Великая сушьж. В застекленных шкафах, кроме русских классиков, множество толстых книг по мелиорации, почвоведению, общему земледелию…
Во всем этом, и в старых фотографиях на стенах, где изображены все больше девушки в маленьких круглых касторовых шапочках и молодые люди в мундирах Корпуса военных топографов и Межевого института, — во всем этом есть что-то от девятнадцатого века, разночинное, земское.
Да и само дело, которым занят Андрей Владимирович, — осушение минеральных и болотных земель, — при всем том, что оно отвечает насущнейшим нуждам нашего сельского хозяйства и, как говорится, не отстает от века, в сравнении с другими современными науками, скажем с той же атомной физикой или кибернетикой, может показаться несколько устаревшим, старомодным, более характерным для того же прошлого столетия.
Профессия ли моего приятеля, вынуждавшая его всю жизнь скитаться по деревням, вставать и ложиться с петухами, или же обычай, установленный еще дедами, сельскими причетниками, послужил тому причиной, но Только и сейчас, в центре нового столичного района, где часов до двух ночи горят фонари, рокочут автомобили, троллейбусы высекают из проводов шипящие искры, Андрей Владимирович держится крестьянского обыкновения чуть ли не засветло укладываться спать. Только чрезвычайные обстоятельства могут побудить его нарушить это правило.
И я не удивился, когда Андрей Владимирович объявил, что зашел на минуту, по весьма неприятному поводу — сегодня с последней почтой он получил из Райгорода известие о тяжелой болезни Натальи Кузьминичны.
Была еще одна причина поехать в Райгород — недавние решения о реорганизации машинно-тракторных станций. Хотелось побывать в деревне в те дни, когда туда как бы снова, уже в ином качестве, пришел трактор.
Около тридцати лет тому назад в нашем языке родилось новое слово, так называемая буквенная аббревиатура — МТС. Это слово вошло в разговорную речь, стало обиходным, подверглось той, я бы сказал, обработке, какую проходят многие слова в мастерской народа-языкотворца. Народ как бы обминал его, приноравливал к повседневным своим нуждам, и вот оно стало тем самым «мэтэсэ», которое легко, без запинки, произносит сегодня любая малограмотная деревенская старуха.
Конечно, прошло еще мало времени, едва ли дело продвинулось дальше некоторых организационных мер, однако было заманчиво посмотреть, какими событиями отмечены первые шаги уже не эмтээсовского, а колхозного трактора. С тех давних дней, когда он впервые появился на советской земле, и по сию пору трактор воспринимается нами не только как «автомашина для буксировки прицепных повозок или для тяги сельскохозяйственных и других орудий», как говорится о нем в словарях. Он как бы символ смычки города и деревни, союза рабочих и крестьян. С нашим трактором связаны все сколько-нибудь значительные события в истории советского крестьянства. Теперь, становясь общественной крестьянской собственностью, трактор снова внесет какие-то новые черты в деревенскую жизнь.
Все это и побудило нас как можно скорее собраться в дорогу.
Мы едем в Райгород…
Я уже и не помню, сколько раз ехал этой дорогой, и не могу сказать, в какое время года она лучше: весной ли, осенью, зимой или летом! Да и весна ведь не во все свои дни одинакова, и лето, и зима, и осень.
Бывало, темный асфальт поблескивает после ночного дождя, чуть желтеет сырой песок на обочинах, внизу, по обеим сторонам дороги, жесткие, с налетом ржавчины болотные травы стоят в воде, повсюду торчат трухлявые, заросшие мхом пни, косматые ели остроконечными вершинами врезаются в серое дымчатое небо. Потом вдруг заболоченный ельник отойдет от дороги, выбравшейся на косогор, откроются черные распаханные поля, зеленые озими, за которыми виднеется начавший облетать сквозной ольшаник в дальнем овраге. Еще выше поднимется дорога, серый влажный воздух начнет как бы светиться от светло-желтой листвы берез, вставших по сторонам, от пожелтевшей уже лещины, красного осинника. Но вот дорога снова пошла под гору, через речную долину со стогами сена, с узколистыми ракитами над темной водой. И снова сырой ельник, откуда тянет грибной прелью и хвойным настоем, вплотную подступил к дороге.
Но бывает осенью и такой день, когда первый морозец высушит асфальт, пожухшие болотные травы чуть искрятся от мелкого инея, как бы темным стеклом накрыта стоячая вода и в облетевших серых лесах под белесым небом только ель да сосна выделяются своим зеленым цветом.
И летом дорога выглядит по-разному.
В знойные дни накатанная до блеска полоса асфальта, идущая в гору, сливается впереди с излучающим свет небом. Пока едешь лесом, застоявшийся воздух пахнет горячим смолистым деревом, а вырвешься на открытое место, откуда видны скошенные луга в низинах и ржаные поля по склонам холмов, ветер донесет слабый запах вянущих злаков и трав.
В ненастье же, когда из-под колес автомобиля летят брызги и стремительное движение его по мокрой дороге рождает быстрый шипящий звук, блестят лужи в колеях черного лесного проселка, чуть краснеют сухие иглы, которыми плотно выстлана земля под широкими нижними ветвями старых елей, оцепеневшее стадо мокнет на лугу возле речки, как бы в дыму стоит открытая дождю деревенька на дальнем косогоре.
Разной бывает дорога и зимой — в метель, в солнечный и слепящий морозный день, в глухой темный денек, когда на асфальте пылит поземка.
Особенно же не похожи друг на друга весенние дни.
Я припоминаю холодный и пасмурный майский день. Почти до самого Райгорода все здесь было белым от цветущей черемухи, она всегда цветет в холода. Каждая встречная машина была украшена охапкой веток с поникшими белыми кистями; осыпавшиеся круглые лепестки перемещались по сухому асфальту как снежная крупа поздней осенью.
Припоминается еще и конец апреля — теплый, солнечный полдень. Над голыми коричневыми полями курился пар. Зеленели озими. В просторных, неодетых лесах было светло от цветущей ивы. Листья на иве, на осине и орешнике еще не распустились, и все они были густо увешаны пушистыми сережками.