Страница 12 из 53
Когда сама тетя Ханум бывала среди женщин, разумеется, ни тетя Сафура, ни тетя Фируза, ни тем более тетя Мешадиханум таких разговоров не вели; даже когда тетя Ханум сидела у себя дома, "ели разговор заходил на эту тему, женщины то и дело поглядывали на дверь - вдруг тетя Ханум зайдет...
Абузар умер от туберкулеза, и я видел только его портрет, но день, когда я увидел его портрет, навсегда остался в моей памяти, потому что в этот день я увидел две слезинки в глазах тети Ханум... Всех женщин махалли я видел плачущими, уж очень они были сердобольные (как моя мама) и, услыхав худую весть, тотчас начинали плакать, только тетю Ханум я не видел плачущей, но однажды папа привез из Ростова соленых рыбок, и эти рыбки понравились моей маме: "Спасибо тебе, ай Агакерим, дорогой, как будто настоящая рыба из Энзели!" рыбки так понравились маме, что она дала мне одну - отнести в подарок тете Ханум, и я, поднявшись по деревянным ступенькам на второй этаж, пройдя через веранду тети Ханум, вошел в комнату и увидел на стене портрет Абузара, а поскольку я всегда доходил только до веранды (тетя Ханум, можно сказать, все время проводила на веранде, и я не ходил дальше веранды, но в тот день она была в комнате), портрет я увидел впервые и подумал, что это Годжа. "Это Годжа?" - спросил я, и вот тогда из глаз тети Ханум выкатились и скатились по щекам две слезинки. "Нет, это его дядя, мой несчастный брат Абузар, чахоткой забелел и умер, царствие ему небесное. Годжа очень на него похож..." Тетя Ханум не здоровалась ни с шапочником Абульфатом, ни с тетей Фатьмой, ни с их дочерьми, и все знали, что тетя Ханум видеть не может этих людей. Бедняга тетя Фатьма всегда была настороже; со страхом ходила в баню - вдруг и тетя Ханум там окажется, с женщинами посидеть и посудачить боялась - а вдруг тетя Ханум подойдет; в такой вот тревоге и жила в нашем квартале.
...Глаза Адили были устремлены на круглую арену, но я чувствовал, что все мысли ее - с нами, то есть с Годжой. В округе все знали, что Годжа и Адиля любят друг друга; разговоры об этом были из тех, которые с особым интересом слушали я и мои товарищи; это была история, которую мы как тайну передавали друг другу. Правда, часовщик Гюльага со своей женой Соной (маминой тезкой) У всех на глазах, при мужчинах, даже при Алиаббасе-киши, ходили под ручку, что было даже для мужа и жены немыслимо у нас в квартале, но к этому уже все привыкли, причем ни Гульага, ни Сона в жизни квартала не участвовали, ни с кем не дружили, всегда бывали только вместе, прямо-таки не разлучались друг с другом; но то, что Годжа и Адиля любили друг друга, было совсем другое дело (они не были мужем и женой, хранили втайне свою любовь, против этой любви встала озлобленность и враждебность тети Ханум!), и нам казалось, что между этой историей, то есть между тайной любовью Адили и Годжи, и рассказами Балакерима была какая-то связь, но когда порой вечерами мы собирались вокруг Балакерима и заговаривали об этом, Балакерим отвечал очень кратко: "Это история Ромо и Джульджульетты (так называл их Балакерим). Эту сказку написал один ингилис (Ингилис - англичанин). Ромо и Джульджульетте тоже родители не позволили соединиться, и оба умерли. Потом их отцы и матери раскаялись, но что после драки кулаками махать? Поздним раскаянием делу не поможешь..."
В тот вечер в цирке я, конечно, расстроился, но я смотрел на Адилю, смотрел на ее толстые каштановые косы, сверкающие в разноцветных прожекторах, свисающих с потолка, время от времени слегка касался руки сидевшего рядом со мной Годжи и всем сердцем, всем существом восставал против того, чтобы они умерли.
Меня томило беспокойство, причина которого была мне не ясна, отведя глаза от Адили, пытался смотреть на арену цирка, но взгляд независимо от меня самого снова возвращался к Адиле; помимо беспокойства, в моем сердце появились странные чувства, но я не мог разобраться в них, не знал, радость это или печаль, и в это время Годжа снова зашептал мне на ухо:
- Мы ведь с тобой друзья? У нас одно слово, одни тайны?
Я снова кивнул.
Годжа вынул из нагрудного кармана пиджака сложенную треугольником бумажку, дал мне и зашептал:
- Отдашь ей. Сейчас будет антракт...
Я держал это треугольное письмо, и мне казалось, что от него по всему телу разливается какое-то тепло, ласка; тепло и ласка смывали и уносили давешнее расстройство, обиду, и я снова начинал радоваться тому, что сижу в большом, светлом зале вместе с множеством людей, что сижу рядом с Годжой, что здесь находится Адиля, вернее, что Адиля и Годжа пришли сюда, заранее сговорившись; треугольное письмо, что я сжал в руке, как будто приобщило меня к любви Годжи и Адили, связало с ними, как будто у нас и впрямь была одна тайна, и я чувствовал себя одним из героев тех загадочных историй, которые рассказывал Балакерим.
Начался антракт, и Адиля вместе с девушкой, что сидела рядом с ней, поднялась, и они вышли из зала. Адиля не взглянула в нашу сторону, но я почувствовал, что она с трудом удержалась, чтобы не взглянуть в нашу сторону, и мне стало жаль Адилю, я даже почувствовал, что глаза мои наполняются слезами.
Годжа удивленно посмотрел на меня:
- Что случилось? Я поспешно произнес:
- Ничего...- и улыбнулся; цирковые огни засияли еще ярче сквозь пелену слез, застлавшую мне глаза. Годжа спросил:
- Отдашь письмо?
- Да,- сказал я, поднялся с места и вышел вслед за Адилей.
Разумеется, Адиля и Годжа не могли встретиться на глазах у такого количества людей, не могли постоять, поговорить, потому что Адиля не была невестой Годжи, и если бы кто их узнал, заметил, господи, что бы он сказал!
В фойе было полно людей, и я с треугольным письмом, зажатым в руке, среди чужих людей, искал Адилю и все больше тревожился, вдруг до конца антракта не смогу найти ее и не смогу отдать это письмо; конечно, я не знал, что там написано, но знал, что это прекрасное письмо и его надо непременно доставить Адиле.
- Алекпер!.. Алекпер!..
Услыхав вдруг вот так, запросто, среди неизвестных мне людей свое имя, я сначала замер от изумления, а потом увидел Адилю, стоящую у буфета вместе со своей подругой.
Конечно, Адиля меня знала; знала, что я сосед Годжи, но никогда меня не называла по имени, никогда со мной не разговаривала и, по правде говоря, то, что Адиля позвала меня, так меня обрадовало, что давешнее чувство радости и гордости ни в какое сравнение с этим не шло.
- Алекпер!..
Я подошел к ним, сердце у меня заколотилось, язык пересох, я не знал, что делать, что сказать, но и Адиля, и ее подруга смотрели не на меня, а на треугольное письмо, зажатое в моей руке, потом Адиля спросила:
- Как ты, Алекпер?
Голос Адили был так мягок, так приветлив, в нем было столько ласки, что мне показалось, будто это голос не Адили, стоящей передо мной, а донесшийся из какой-нибудь таинственной истории Балакерима.
Я собрал все силы, чтобы собственный мой голос не дрожал, и сказал:
- Хорошо, спасибо.
Воцарилось молчание.
Проходящие мимо нас, прогуливающиеся по фойе люди иногда с интересом, порой даже с восхищением смотрели на каштановые, толстые и длинные косы Адили, и, видя это, я гордился Адилей, Годжой, отношениями между ними и тем, что я причастен к этим отношениям, но волнение мое не проходило, сердце все так же колотилось, во рту было сухо.
Я не знал, отдать мне треугольное письмо Адиле при незнакомой девушке или нет? Сказать ли, что это письмо от Годжи или нет? Адиля начинала краснеть и, наверное, тоже не знала, что сказать, самой ли взять у маленького Алекпера треугольное письмо или подождать? Девушка рядом с Адилей, глядя на меня, улыбнулась и вдруг сказала:
- Алекпер, мы с Адилей - как сестры, у нас нет тайн друг от друга...
И Адиля поспешно сказала:
- Да, мы с Тамарой как сестры, тайн у нас друг от друга нет...
VIII
Однажды я покупал на базаре гранаты, передо мной пожилая женщина тоже покупала гранаты: ощупывая, отбирала по одному и клала на весы. Продавец гранатов - парень в надвинутой на глаза огромной кепке "аэродром" - пытался взывать к ее совести: