Пеший город

— Гениальность, — брал старичок быка за рога, не желая размениваться на таланты, — это, в сущности, отклонение от нормы. Поэтому для гениального произведения требуется либо гениальный автор, либо гениальные времена. Нет, не благоприятные, ни в коем случае не благоприятные. Гениальные времена для жизни как раз неблагоприятны, но они рождают гениальные произведения. Взять хотя бы наши шестидесятые годы. Суд над Бродским, еще раньше, накануне шестидесятых, травля Пастернака…

Никто не знал ни Пастернака, ни Бродского.

— Ну как же! Оба лауреаты Нобелевской премии. Пастернаку сначала дали премию, а потом стали травить, а Бродского сначала травили, карали, а потом уже дали премию. А суд над Синявским и Даниэлем? (Никто не знал ни Синявского, ни Даниэля). Это был очень громкий процесс. Писатель Шолохов, тоже, кстати, лауреат Нобелевской премии (о Шолохове отдаленно слыхали), всенародно обжаловал приговор, посчитав его слишком мягким. Он сказал, что таких писателей нужно расстреливать, как бешеных собак…

Нет, простите, как бешеных собак, предлагал расстреливать Вышинский (какой еще Вышинский?), а Шолохов предлагал расстреливать их как-то иначе, но тоже нехорошо.

И вот в это самое время, когда Шолохов хотел расстрелять Синявского, в доме творчества появился писатель Шолохов-Синявский, написавший к тому времени больше, чем Шолохов и Синявский вместе взятые. Он никогда не отделял в себе Шолохова от Синявского и теперь почувствовал некоторую раздвоенность. Больше того, внутреннюю антагонистичность, непримиримость. Захотелось одной своей части дать в руки автомат, а другую поставить к стенке — и шарах! Впрочем, даже в этом экстраординарном случае не следует удивляться: каждый человек совмещает в себе противоположные начала, и шарах приходит в конце концов, только объяснение ему дается другое.

Коллеги-писатели косились на своего собрата. Одни косились на Шолохова, другие на Синявского. Не выдержав их косых взглядов, Шолохов-Синявский уехал из дома творчества и вскоре умер, разорванный фамилией на две части, как снарядом на войне.

Никто из новых ему не посочувствовал. Ни новые татары, ни новые монголы. Умер, так умер, на войне, так на войне.

— Ну, я пошел, — вздохнул расстроенный Георгий Филиппович.

Пошел и ушел. Больше его здесь не видели.

Потом его искали, хотели поговорить с ним про этого писателя, который совмещал в себе двух писателей, как какой-нибудь синдикат. Кто-то раздобыл завалявшуюся с творческих времен энциклопедию, и новые отдыхающие прочитали: «Шолохов-Синявский Георгий Филиппович. Род. в 1901, ум. в 1967».

Георгий Филиппович! Так это, значит, был он! Ум. в 1967, а в 1996 — опять род.!

А почему бы и нет? В такое время, как наше, когда синдикаты возникают из ничего, миллиардеры, президенты возникают из ничего, — почему бы не появиться из ничего одному небольшому писателю?

Частная переписка

Никакая литература не идет в сравнение с частной перепиской. Когда один человек пишет другому, а читает третий, совершенно посторонний человек, письмо приобретает особенный, ни с чем не сравнимый интерес.

Самая обширная коллекция чужих писем принадлежала некоему почтмейстеру, который отбирал для нее самые интересные письма, а неинтересные рассылал по адресам. Адресаты удивлялись: почему им пишут такие неинтересные письма? Некоторые вообще бросали переписываться.

А интересные письма — вот они, в коллекции почтмейстера. Дама с собачкой в одном лице пишет даме с камелиями, что никак не может выйти замуж. От нее шарахаются не только кавалеры, но даже кобеля, поскольку кобелям нужна собачка отдельно от дамы. Жалуется дама на свой характер. Прямо кидаюсь, пишет, на всех. Да если б еще кидалась как-нибудь по-хорошему, на шею, к примеру, а то все норовлю за штаны.

Дантес пишет Мартынову из города Парижа. Познакомился он там с русскоязычным писателем, Гоголем по фамилии. Договорились о встрече, но встреча пока сорвалась. Не сидится русскоязычным в России, не пишется. Литература вообще-то не знает границ, — кроме, конечно, границ дозволенного. Границы дозволенного сужаются, и напрасно ваш критик, пишет Дантес, завидует внукам и правнукам вашим, которым суждено видеть Россию через сто лет. Через сто лет в ней дозволенного вообще не останется.

Рекомендует Дантес Мартынову поэта Лермонтова, с которым не успел познакомиться, о чем весьма сожалеет. Очень, очень талантливый поэт.

Особенно много писем на деревню дедушке. Это Ванька — помните Ваньку? — направил народ по этому адресу. Все почему-то решили, что дедушка большой человек, что от него многое зависит. Бабушки пишут дедушке в надежде на устройство личной жизни, коллекционеры предлагают большие деньги за его письмо, но еще никто не получил ответа.

Письмо папаши Портинери зятю Симону

Любезный зятек, я вот что хочу спросить: почему твоей жене пишет стихи посторонний мужчина? Или у нее нет мужа, и ей уже и стихи написать некому?

Я знаю этого Данте Алигьери, он живет на нашей улице, но это не дает ему права писать стихи чужой жене. Хотя наша Беатриче заслуживает и не таких стихов (те, которые пишет Данте, не очень хорошие: сразу видно, что писал чужой человек). Ты, дорогой Симон, знаешь не хуже меня, каких стихов заслуживает наша девочка. Когда ты взял ее из родительского дома, она была чиста, как слеза ребенка, а теперь она чиста, как слеза замужней женщины. Я не сомневаюсь, что только она и сделала Алигьери поэтом, но почему именно его? Ведь у нее есть законный муж, почему же она сделала поэтом постороннего человека? Я уверен, стоит тебе за это дело взяться, и у тебя получится. У тебя еще лучше получится, как у законного мужа. Когда Данте прочитает твои стихи, он вообще забудет, как они пишутся. Он это и сейчас не очень хорошо себе представляет, иначе не писал бы, что глаза Беатриче излучают свет. Уж мы-то с тобой знаем нашу Беатриче. Разве ее глаза излучают свет? Лично я этого не заметил. Я уже со всех сторон присматривался — ну не излучают они света, Симон, не излучают! Возможно, где-то рядом горела свеча, а ему показалось, что свет излучают глаза Беатриче. Так стихи не пишут. Писатель должен хорошо знать жизнь, а в жизни глаза светятся только у кошек.

У меня к тебе, сынок, большая личная просьба: покажи этому графоману, как надо писать стихи, пусть он убедится, что с законным супругом тягаться нечего. Кишка тонка! У него кишка тонка, Симон, и ты ему это докажешь. Ты сможешь, у тебя получится. Если у чужого человека получилось, то у мужа получится лучше в тысячу раз.

С надеждой и упованием —

отец нашей девочки, чистой, как слеза

(Господи, сколько слез!),

Фолько Портинери.

Письмо жильцов коммунальной квартиры на деревню дедушке

Уже и не знаем, куда писать, поэтому пишем по самому известному адресу.

В нашей квартире, по причине большой тесноты и скученности, давно назревает трагедия. Куда мы только ни обращались, ниоткуда помощи нет. Так что Вы, дедушка, единственная наша надежда.

Первая трагедия наметилась, откуда ее не ждали. Родные дочки старика Лира задумали отобрать у него жилплощадь. Старик сам разгородил для них комнату, хотя мы ему не советовали, и теперь его жилплощадь используется не по назначению, принимая незнакомых мужчин, которые на этой площади даже не прописаны. Конечно, старый Лир не мог на это смотреть, особенно с близкого расстояния. Назревала трагедия. Но два могильщика, проживающие в конце коридора, взяли старика к себе. Лир отказывался, говорил, что им и без него тесно, однако могильщики его заверили, что это еще не та теснота, но о какой тесноте они говорили, осталось непонятным

На этот раз трагедии удалось избежать, хотя она по-прежнему назревала.

По соседству с Лирами у нас живут Отеллы, а за Отеллами комната Шейлоков, что не нравится тем и другим. Потому что одни не любят известной национальности, а другие — известного цвета кожи. Хотя по паспорту Отелло белый человек, а Шейлок совсем другой, легитимной национальности. Видно, паспортная система у нас не на высоте и не может заменить живого человека.