Страница 39 из 123
А еще в войну нагнали тьму-тьмущую узбеков — так называемая трудармия. Они бродили, точно тени, по городу в своих ватных халатах, никто их не обмундировывал, и каждое утро с улиц убирали трупы теплолюбивых южан.
В книжке и об этом ни слова. Надо думать, что это не наша история. А многие узбекские семьи и до сей поры, наверное, не знают, где лежат останки их отцов и дедов.
«Тавда — город леса…»
Это верно, хотя тайгу и повырубили изрядно, так что некогда знаменитый лесокомбинат, чуть ли не самый крупный в стране, несколько лет назад оказался в ведении местной, то есть областной, промышленности. Союзному министерству он стал не нужен.
Но Тавда — это и огромная братская могила политзаключенных, трудармейцев, спецпереселенцев. Братская могила человеческих судеб, в том числе и судьбы Павлика Морозова, ибо что может быть трагичней судьбы сына, предавшего отца?!
Но почему же, почему меня неисповедимо, безудержно тянет опять и опять в Тавду? Чего я не видел там?.. И знаю, ведь наперед знаю, что, когда выйдет эта книга— если, конечно, выйдет, я снова отправлюсь в Тавду и отвезу ее туда, подарю еще живым сверстникам, с кем учился немного в школе, бойкотируя немецкий язык, с кем сколачивал снарядные ящики на лесокомбинате, с кем воровал в чужих огородах раннюю картошку…
А вообще-то мне повезло: мне удалось в Тавде найти людей, знавших отца. Тех самых людей, которые, в бытность его зеком, то есть «врагом народа», были его начальниками и охранниками и которых он обязан был называть «гражданин начальник»…
XXIV
ТАКИМ вот неожиданным образом уладилось с жильем, а это, понимала Евгения Сергеевна, самое важное сейчас. О работе она особенно не беспокоилась, хотя и сознавала, что вряд ли повезет устроиться по специальности.
Но прежде надо было прописаться.
В милиции тщательно проверили ее документы и задали вопрос, который она должна была бы предвидеть:
— Как вы оказались в Койве?
— Приехала… — растерялась Евгения Сергеевна.
— А где проживали до этого?
«Ах, вот в чем дело», — подумала она и объяснила, что по направлению эвакопункта несколько месяцев жила в деревне, работала в колхозе счетоводом.
— А справка из колхоза?
Справки у нее не было, как не было и записи в «Трудовой книжке», и она сейчас только поняла, какую допустила ошибку, не взяв справку. Действительно, кто она такая, откуда взялась в этом городе и где «болталась» все это время после эвакуации из Ленинграда?.. Так, видимо, рассуждает работник паспортного стола, и он, безусловно, прав.
— Обождите в дежурной части.
И тогда пришел испуг. Дело принимало скверный оборот, могут возникнуть большие сложности, и Евгения Сергеевна попеняла себе за легкомыслие. Начнут расспрашивать, придется рассказать правду — куда же денешься, а рассказывать вовсе не хотелось, тем более о муже. Обязательно спросят, понимала Евгения Сергеевна, почему они приехали именно в Койву: разве здесь у нее есть родственники или знакомые?.. Да, это было неизбежно, не зря велели обождать в дежурной части. Здесь она как бы под охраной. А что, если уйти, вдруг подумала она. Вот просто взять и уйти. Никто не приказывал ее охранять… А потом уехать. Сегодня же и уехать. Куда глаза глядят. Лишь бы подальше. Сначала в Свердловск, а оттуда еще куда-нибудь. Подумав об этом, Евгения Сергеевна покосилась на дежурного, который, кажется, не обращал на нее внимания, и усмехнулась своей наивности. Разыскать их в Койве не составит для милиции никакого труда. Найдут мгновенно. Да и документы остались в паспортном столе, а без них далеко не уедешь. Задержат при первой же проверке. Но хоть бы и не задержали, все равно без документов жить невозможно…
Она просидела в дежурке около часа. Наконец появился военный с двумя кубиками в петлицах и спросил, кто здесь гражданка Воронцова.
— Это я, — сказала она и встала. Увидеть военного с голубыми петлицами она никак не ожидала. Она хорошо помнила, что у тех, кто арестовывал мужа, тоже были голубые петлицы.
Военный окинул ее насмешливым взглядом и сказал, чтобы она следовала за ним. Он так и сказал: «Следуйте за мной», и эти слова могли означать только одно — арест.
— Куда?.. — тихо спросила она. Голос ее дрожал, выдавая страх, и военный усмехнулся.
— За мной, — повторил он.
Они вышли на улицу. В двух кварталах от милиции свернули к двухэтажному дому с вывеской: «Койвинский районный комитет ВЛКСМ». Увидав эту вывеску, Евгения Сергеевна и вовсе растерялась. Она ожидала чего угодно, только не этого. Но, странное дело, оказавшись вместо тюрьмы у райкома комсомола, она ничуть
не успокоилась, а страх ее сделался еще большим…
* * *
В северном городе П., в самом центре его, в шестидесятые годы стояла будка сапожника. Хозяин ее был иранец по национальности. Звали его Ахмет. Впрочем, я не уверен, что это его настоящее имя. В прошлом — контрабандист, отбывший десятилетний срок, он после освобождения не уехал домой в Иран, а остался в П. Ему понравилось у нас. Надо сказать, что работал он, не в пример нашим мастерам, честно, добросовестно и пользовался уважением. Ну, понятно, что он вызывал интерес, любопытство, был вроде достопримечательности, приезжие приходили просто взглянуть на него, но и как сапожник Ахмет был вне конкуренции. Правда, делал он только мелкий ремонт, «с ноги», а еще чистил обувь, торговал гуталином, шнурками, стельками и прочими обувными принадлежностями. И любой товар стоил у него полтинник. То есть полтинник шнурки, но и полтинник сапожная щетка. Как-то я спросил его, как же он сводит концы с концами, и он охотно объяснил, что концы у него вполне сходятся, потому что щетки покупают редко, зато гуталин и шнурки — часто.
Будка у Ахмета состояла из двух помещений. В заднем он работал, а переднее было предназначено для ожидавших очереди. И была здесь всегда удивительная чистота, а на журнальном столике — свежие газеты. Жил он в своем доме, который и построил своими руками. И было у Ахмета две жены. Официально, разумеется, одна — после отсидки он чтил наши законы, — но весь город, в том числе и местное руководство, прекрасно знали, что фактически жен у него две. Проблему эту, как совместить традиции и закон, он решил элементарно: взял в дом младшую сестру своей старшей жены. Самое анекдотичное, что Ахмет, кроме работы в качестве сапожника и чистильщика, состоял при ка-кой-то конторе ночным сторожем. Между тем у него было четверо детей. Трое — от старшей жены и один— от младшей. Рожать младшая уезжала к родителям, так что никаких законных претензий предъявить Ахмету никто не мог. Или не хотел. А записан был ребенок на старшую жену.
Так-вот, уважая власть и чтя законы, по-настоящему Ахмет боялся… комсомола.
Он рассказывал мне, что, когда приехал на родину и гостил у брата, к нему пожаловал чуть ли не премьер-министр, узнав, что он, Ахмет, дружит с самим комсомольским секретарем.
А случилась в общем-то смешная история.
Кто-то в шутку сказал Ахмету, что его молодая жена исчезает из дому, когда он ночью сторожит контору. Ахмет решил проверить, явился среди ночи домой. Обе жены мирно спали, и тогда Ахмет поклялся отомстить за клевету и оскорбление. Он подстерег парня, который неосторожно пошутил, и кинулся на него с ножом. Не поранил, не ударил вообще — просто попугал. А тут как раз объявились дружинники, и его забрали. Драки никакой не было, парень претензий не имел, признал, что сам же и виноват. Ахмета отпустили, однако наложили штраф в десять рублей. А он считал, что это несправедливо, и не захотел платить. Добиваясь отмены штрафа, он побывал и в милиции, и в исполкоме, и в райкоме партии (изучил-таки нашу структуру власти), но все впустую. И вот тогда он обратился в райком комсомола. Не знаю, каким образом удалось секретарю это сделать, но штраф отменили, что и доказывало в глазах Ахмета всемогущество и высшую власть комсомола.
Я спрашивал его, не собирается ли он вернуться на родину.
— Нет, — решительно сказал он. — Здесь хорошие люди, жить можно, а что я буду делать там? Брат бедный, семья большая. Нет. Здесь меня сам секретарь комсомольский знает, мы с ним друзья, а шах меня совсем-совсем не знает…