Спуск в Мельстрём

Эдгар Аллан По

Спуск в Мельстрём

Мы достигли вершины самого высокого утеса. Старик так изнемог, что был не в состоянии вымолвить ни слова.

– Будь это немного попрежде, – сказал он, наконец, – и я провел бы вас по этой дорожке, не хуже моего младшего сына. Но вот уж около трех лет, как приключилась со мною такая беда, какой не привелось испытать никому на свете, или, по крайности, никому не удалось пережить такого горя, чтоб после рассказать о нем. Шесть часов смертельного страха сокрушили и тело мое, и душу. Вы, чай, думаете, что я, и-и! как стар? Вот то-то нет, батюшка. Меньше, чем в один день поседели мои черные волосы, и весь я словно развинтился, расслаб так, что дрожу теперь от всякого усилия, да и впотьмах боюсь остаться. Знаете ли, у меня кружится голова, когда посмотрю я на этот маленький утес?

Маленький утес, на верху которого растянулся он так беспечно, что только локоть, упертый в скользкую поверхность камня, поддерживал его туловище, этот маленький утес подымался на 1600 футов над массою скал, черневших под нами. Ни за что в мире не решился бы я подойти к краю его еще на несколько шагов ближе. Меня так испугала опасная поза моего спутника, что я лег поскорей на землю, вцепился руками в тощий кустарник и даже боялся взглянуть на небо, думая, что вся эта гора рухнет сейчас от бурных порывов бешеного ветра. Прошло довольно времени прежде, нежели успел я собраться с духом, приподнялся немного и поглядел вдаль.

– Не бойтесь, – сказал проводник, – я нарочно затем и привел вас сюда, чтоб вы могли видеть собственными глазами место, на котором случилось то, о чем я сейчас расскажу вам. Мы находимся теперь на краю норвежского берега, на 68-м градусе северной широты, в большой провинции Нордланде, в ужасном округе Лофоденском. Гора, на которой лежите вы, называется Гельзегеном. Теперь поднимитесь еще немножко; если кружится голова – держитесь крепче за траву, и постарайтесь вглядеться пристальнее сквозь пар, который носится под вами, в море.

Я посмотрел, и передо мною открылся внизу обширный, темный океан. Панорама была так мрачна, что воображение человека не в состоянии представить ничего безотраднее. Направо и налево, так далеко, как только могло промчаться зрение, тянулись угловатые скалы; мрачный цвет их становился еще темнее от белой пены шумно ударявшего в них прибоя. Прямо против мыса, не вершине которого лежали мы, бледнел посреди волн небольшой остров; мили на две ближе к берегу виднелся другой, еще меньший, чрезвычайно гористый и бесплодный островок.

Порою ветер дул с такой силою, что бриг, лежавший в открытом море, кренило совсем на бок, и он совершенно исчезал из виду. Тут не было ничего похожего на правильную волну. Яростная вода стонала и билась здесь крест-накрест, во всех направлениях. Пены почти совсем не было; она белела только у берега подле скал.

– Дальний остров, – толковал старик, – называют норвежцы Вургом, средний Москоем, тот, что лежит на милю к северу, Амбареном. За ним Ислезен, Готгольм, Кейльдгельм, Суарвен и Букгольм. А там, между Вургом и Москоем, Отергольм, Флимен, Зандфлезен и Штокгольм. Вот настоящие имена их; но зачем вздумалось людям дать им такие названия – этого уж ни вы, ни я наверное никогда не разгадаем. Слышите вы что-нибудь? Замечаете перемену в воде?

Пока говорил старик, я вслушивался в глухой, постепенно усиливавшийся звук, похожий на мычание огромного стада буйволов в степях Америки, и в то же время стал замечать быстрое течение моря к востоку. Быстрота эта увеличивалась с каждым мгновением. В пять минут все море, до самого Вурга, взволновалось с неописанной яростью; но что? было между берегом и Москоем – этого не нарисует ничье воображение. Здесь обширное лоно воды, раздробленное на тысячи сшибающихся потоков, бешено крутилось в судорожных движениях, вздымалось и необъятными, бесчисленными изгибами неслось все на восток, с такой неудержимой быстротою, к какой способна только вода, стремящаяся с крутого ската.

Прошло еще пять минут – и сцена изменилась совершенно. Поверхность моря начала сглаживаться, круги исчезали друг за другом, и показались длинные борозды пены, которой сперва не было видно. Эти борозды, растянутые на огромное пространство, скоро пришли в соприкосновение между собою и стали кружиться, расширяясь все более и более, так что обхватили, наконец, пространство, по крайней мере, на милю в диаметре. Ни одного клочка этой пены не проскользнуло в площадь замкнутого ею круга. Она была гладка и черна, как вороненая сталь, на всем пространстве, какое могло охватить зрение; круто-покатая поверхность этого круга быстро неслась к горизонту, вращаясь около своей оси. А между тем, ветер разносил по скалам страшный крик и вой взволнованной пучины, в сравнении с которыми показался бы нежен и самый грохот Ниагарского водопада.

Горы сотрясались в своем основании; утес, на котором лежали мы, дрожал под нами. Я припал лицом к земле и крепко схватился за траву, в порыве нервического волнения.

– Понимаю, – сказал я наконец, – это знаменитый мельстрёмский водоворот.

– Да, иногда и так называют его, – отвечал старик, – но мы, норвежцы, зовем его Моское-стрёмом.

Известные рассказы о нем нисколько не приготовили меня к тому, что я видел. Даже описание Джонаса Рамоса, которое, кажется, отчетливее всех других, не может дать ни малейшего понятия о грозном величии этой картины. Не знаю, откуда и в какое время смотрел он на водоворот, но только наверно не с вершины Гельзегена и не во время бури.

«Между Лофоденом и Моское, – говорит он, – глубина моря от 36 до 40 сажень; но на другой стороне, к Веру (Вургу), она так незначительна, что корабль не может пройти там, не рискуя разбиться о подводные камни, что случается даже в самую тихую погоду. Во время прилива, вода между Лофоденом и Моское стремится с чрезвычайной быстротою; грохот бурного отлива ее можно сравнить только с шумом огромнейших водопадов; он слышен на несколько миль в окружности. Воронка этого водоворота так глубока и обширна и так неодолимы повороты ее, что если корабль хотя несколько войдет в черту их, он будет поглощен, увлечен на дно и разбит вдребезги; но как скоро успокоится вода осколки его снова выплывают на поверхность. Эти спокойные промежутки случаются после отлива, в тихую погоду; длятся они не более четверти часа, после чего снова настает прилив. В бурю опасно плыть на милю от этого места. Барки, яхты и корабли не раз были завлечены водоворотом прежде, нежели коснулись границы его. Нередко случается даже китам попадать в его чудовищный объятия, и тогда невозможно описать стонов и рева, которыми со провождают они бесплодную борьбу свою с неодолимой пучиною. Однажды медведь, задумавший переплыть с Лофодена на Моское, был захвачен водоворотом и ревел так отчаянно, что его слышали с берега. Большие ели и сосны, увлеченные течением, выплывают снова, но до такой степени исковерканные и расщепленные, что кажется будто выросла на них щетина. Это служит ясным доказательством, что русло водоворота усеяно подводными камнями, между которых вертело взад и вперед эти деревья. В 1645 году, в воскресенье на масленице, ранним утром, Мельстрём грохотал с такой страшной силою, что на многих прибрежных домах разрушились трубы.»

Не понимаю, каким образом узнали глубину моря по соседству с водоворотом. Может быть, в проливе между Моское и Лофоденом она и не более сорока сажень; но что касается до самого центра водоворота, он должен быть неизмеримо глубже. Взор, брошенный в него с вершины Гельзегена, устраняет всякое возражение. Смотря оттуда на Мельстрём, я не мог бы улыбнуться, слушая простодушный рассказ Рамоса о китах и медведе, потому что, если бы самый большой линейный корабль пришел в соприкосновение с этим грозным водоворотом, он также мало мог бы противиться всесокрушающей силе его, как легкое перо порывам урагана.

Самые попытки объяснить это явление природы, которые, сколько помню, сперва казались мне совершенно правдоподобными, стали теперь весьма неудовлетворительны, после того, как я взглянул на Мельстрём собственными глазами. В Encyclopaedia Brita