Загадочное убийство

Я сказал вам, что в этом стихе говорится об Орионе, который прежде писался Urion, и по некоторой колкости, примешанной к нашему спору, я был уверен, что вы этого не забыли. С той минуты сделалось ясным, что вы не могли разлучить мысль об Орионе от мысли о Шантильи. И это я увидел по роду вашей улыбки. Вы думали о башмачнике, как о несчастной жертве. До тех пор вы шли несколько сгорбившись, но с той минуты вы разогнулись и выпрямились. Я был уверен, что вы думали о жалком росте Шантильи. Тут-то я и прервал ваши размышления, говоря, что Шантильи действительно несчастный карлик, и что он был бы гораздо более на своем месте в театре des Varietes.

Несколько времени спустя после этого разговора, мы пробегали вечернее издание Gazette des tribunaux, как вдруг следующий рассказ остановил на себе наше внимание:

«Два убийства, самые загадочные. Сегодня утром, часа в три, жители квартала Сен-Рок проснулись от нескольких ужасных криков. Эти крики, казалось, раздавались из четвертого этажа одного дома в улице Морг (Morgue), где жила госпожа Леспане с дочерью Камиллою. Сбежавшиеся, после многих тщетных усилий заставить отворить себе дверь, открыли ее инструментом, и восемь или десять соседей вошли с двумя жандармами.

В это время крики прекратились; когда же народ теснился в первом этаже, то можно было различить два грубых голоса, которые, казалось, шумно спорили. Голоса эти неслись с самого верху. Когда дошли до второго этажа, то и этот шум прекратился, настала тишина. Соседи рассыпались по разным комнатам. Наконец добрались до большой задней комнаты, в четвертом этаже; она оказалась запертою изнутри, и ключ не был вынут. Пришлось выломать дверь, и тогда представилось такое зрелище, которое и удивило, и привело в ужас всех присутствующих.

Комната была в самом странном беспорядке, мебель была переломана и разбросана. Стояла пустая кровать; тюфяки с нее были сброшены на пол, на средину комнаты. На стуле нашли окровавленную бритву, в камине – три толстые пучка длинных седых волос, видно было, что эти волосы яростно вырваны с корнями. На полу валялись четыре золотые монеты, одна серьга украшенная топазом, три большие серебряные ложки, три маленькие из композиции и два мешка, в которых было около четырех тысяч франков золотом. В углу – комод, с ящиками выдвинутыми и, вероятно, разграбленными, хотя в них и осталось несколько вещей не тронутых. Маленький железный сундучок нашли под тюфяками (а не под кроватью), он был отперт, и ключ оставлен в замке. В нем были только разные старые письма и другие неважные бумаги.

Не нашли никаких следов госпожи Леспане, но заметили, что в камине необыкновенно много сажи; освидетельствовали трубу, и – страшно сказать! – вынули оттуда труп девушки, головою вниз; чтобы втащить его туда и вставить в это узкое отверстие, на довольно далекое пространство, нужна была необыкновенная сила. Тело было еще совершенно теплое. Рассматривая его, нашли много повреждений, сделанных, вероятно, усилием, с которым его втащили в трубу, и с которым пришлось вынимать его оттуда. На лице оказалось несколько больших царапин, а на шее – черные пятна; кроме того, видны были глубокие следы ногтей, как будто бы смерть произошла от задушения.

Осмотрев подробно все части дома, где ничего больше не открыли, соседи отправились на маленький вымощенный дворик, который находился позади строения. Там лежал труп старухи, ее горло было перерезано так глубоко, что когда тело подняли, то голова откатилась от туловища. И тело, и голова были страшно обезображены, до такой степени, что трудно было узнать в этой массе – человека.

Все это происшествие остается страшной тайной; до сих пор еще не открыто, сколько нам известно, ни малейшей путеводной нити».

В следующем номере той же газеты явились дополнительные подробности, именно вот какие:

«Драма в улице Морг. Множество лиц было допрошено по этому ужасному, необыкновенному событию, но до сих пор не получено ни малейшего разъяснения. Приводим здесь полученные показания:

Полина Дюбур, прачка, показывает, что знала двух погибших женщин три года, и все это время мыла им белье. Старуха с дочерью, как она замечала, всегда жили между собою очень хорошо, и были друг к другу очень привязаны. Они постоянно исправно платили. Она ничего не может сказать об образе их жизни и о средствах к существованию. Она думает, что госпожа Леспане занималась гаданьем, и этим жила. Говорили, что у этой старушки были отложены деньги. Она никогда не встречала никого, когда приносила или брала белье. Она уверена, что при них никакой прислуги не было. Ей кажется, что весь дом, кроме четвертого этажа, не был меблирован и в наем не отдавался, а стоял пустым.

Петр Моро, торговец табаком, показывает, что постоянно продавал госпоже Леспане табак в небольшом количестве, иногда в листьях, иногда в порошке. Свидетель родился в этом квартале и всегда в нем жил. Покойница и ее дочь занимали уже более шести лет тот дом, в котором нашли их тела. Прежде этот дом нанимал золотых дел мастер и от себя отдавал в наем верхние этажи разным лицам. Дом принадлежал госпоже Леспане. Она была очень недовольна своим жильцом, который содержал дом неопрятно, и наконец переехала сама в свой дом, не соглашаясь отдать в наем даже и части его. Добрая старушка впала в детство. Дочь ее свидетель видел раз пять или шесть, в эти шесть лет. Они обе вели жизнь очень уединенную; поговаривали, что у них есть деньги. Он слышал от соседей, что госпожа Леспане гадала; этому он не верит. Он никогда не видел, чтобы в этом дом кто-нибудь входил, кроме старухи и ее дочери; раз или два видал комиссионера, и восемь или десять раз доктора.

Многие другие соседи показывают то же самое. Никто не может указать человека, который бы ходил к несчастным жертвам. Не знают, были ли у старухи с дочерью родственники в живых. Ставни окон, выходящих на улицу, открывались редко, задние же окна были постоянно заперты; открыты постоянно были только ставни окон большой задней комнаты в четвертом этаже. Дом был довольно хороший и не очень старый.

Изидор Мюзе, жандарм, показывает, что его командировали на место происшествия около трех часов утра, и что он нашел у дверей дома двадцать или тридцать человек, которые толпились, желая войти в дом. Он открыл дверь штыком, а не ломом. Открыть ее было нетрудно, потому что она состояла из двух половинок, и засовов не было ни вверху, ни внизу. Крики были слышны, пока дверь не открыли, но потом они внезапно смолкли. Кричали, казалось, две жертвы, или несколько, от сильной боли; кричали очень громко, продолжительно, не торопливо и не отрывисто. Свидетель взошел по лестнице. Дойдя до первой площадки, он услышал два голоса, которые спорили очень громко и сердито; один из голосов был очень грубый, другой гораздо пронзительнее, и очень странный голос. Он расслышал несколько слов первого из споривших: слова были французские. Он уверен, что это был не женский голос; он мог разобрать слово черт и другие ругательства, еще сильнее. Пронзительным голосом говорил непременно иностранец. Он не знает, точно женский ли или мужской был этот другой голос. Он не мог угадать, что этот голос говорил, но ему кажется, что это было по-испански. Этот свидетель описывает вид комнаты и трупов совершенно теми же словами, как и мы вчера.

Генрих Дюваль, из соседей, часовых дел мастер, показывает, что был из первых вошедших в дом. Он вообще подтверждает свидетельство Мюзе. Как только они вошли в дом, то сейчас же опять заперли дверь, чтобы не впустить целой толпы, которая все более и более скоплялась у входа, несмотря на раннее, почти еще ночное время. Пронзительный голос, если верить свидетелю, был голос итальянца. Во всяком случае, это был не французский голос. Он наверное не знает, женский ли это был голос, но находит это очень возможным. Свидетель не довольно знаком с итальянским языком, и не мог разобрать слов, но убежден по выговору, что слова эти произносил итальянец. Свидетель знал госпожу Леспане и ее дочь. Он часто говорил с ними. Он уверен, что пронзительный голос не принадлежал ни той, ни другой из жертв.

Оденгеймер, трактирщик. Этот свидетель не был призван, но явился сам. Он не говорит по-французски; его допрашивали через переводчика. Родился он в Амстердаме. Он проходил мимо дома в ту самую минуту, когда раздались крики, которые продолжались несколько минут, – может быть, минут десять. Это были крики продолжительные, очень громкие, очень страшные, – крики, раздирающие душу. Оденгеймер был в числе тех, которые проникли в дом. Он подтверждает предыдущее свидетельство, исключая одного пункта. Он уверен, что пронзительный голос был мужской, и притом голос француза. Он не мог разобрать выговоренных слов. Говорили громко и скоро, неровным голосом, который выражал одинаково боязнь и гнев. Голос был скорее суровый, нежели пронзительный. Он не может называть этот голос именно пронзительным. Грубый голос несколько раз произнес: черт, и другие бранныя слова, – и раз: Боже мой!

Юлий Миньйо, банкир, глава фирмы Миньйо и сын, в улице Делорень. Он старший из всех Миньйо. У госпожи Леспане были деньги. Она пользовалась кредитом в его доме; это началось восемь лет тому назад, весною. Она часто приносила к нему небольшие суммы. Она прежде не брала ничего из своих денег, но дня за три до своей смерти пришла к нему и спросила сумму в четыре тысячи франков. Сумму эту он ей выплатил золотом, и одному из конторщиков было поручено снести деньги к ней на дом.

Адольф Лебон, конторщик у «Миньйо и сына», показывает, что он в известный день, в самый полдень, проводил госпожу Леспане до дому, и нес за нею четыре тысячи франков в двух мешках. Когда дверь отворилась, он увидел девицу Леспане, которая взяла у него один из мешков, в то самое время как старуха принимала от него другой. Он поклонился им и ушел. Он в ту минуту никого в улице не видел. Улица эта глухая, очень уединенная.

Вилльям Бирд, портной, показывает, что он был из тех, которые вошли в дом. Он англичанин. Жил два года в Париже. Он из первых вошел на лестницу. Он слышал голоса, которые спорили между собою. Грубый голос был голос француза. Он разобрал слова, но теперь их не помнить. Он ясно слышал и Боже мой, и другие слова, приведенные прежними свидетелями. В эту минуту шум был такой, как будто несколько человек дрались, – как будто стук и возня происходили от драки и битых вещей. Пронзительный голос был очень громкий, громче грубого. Он уверен, что это не был голос англичанина. Ему показалось, что это голос немца, может быть и женщины. Свидетель по-немецки не знает.

Четверо из названных выше свидетелей были вновь призваны к допросу, и показали, что дверь комнаты, в которой нашли тело девицы Леспане, была заперта изнутри, когда они подошли. Все там было тихо, не было слышно ни стонов, ни какого бы то ни было шуму. Отворивши дверь, они не увидали никого.

Окна – как в задней, так и в передней комнате – были заперты и прочно закрыты ставнями. Дверь между этими двумя комнатами была затворена, но не заперта на ключ. Дверь из передней комнаты в коридор была заперта на ключ, но ключ был в замке; небольшая комната на улицу, в четвертом этаже, у самого коридора была не заперта, и дверь в ней полуотворена; комната эта была загромождена старыми кроватями, сундуками и проч. Все эти вещи были раздвинуты и старательно осмотрены. Не осталось ни в одной части дома пространства на дюйм, которого бы не осмотрели тщательно. По трубам разослали трубочистов. Дом этот четырехэтажный, с комнатами на чердаках. Опускная дверь, ведущая с чердака на крышу, была крепко заколочена гвоздями: видно было, что ее уже несколько лет не отворяли. Свидетели говорят разно о том, сколько времени прошло с минуты, когда они услыхали спорящие голоса, до тех пор, когда открыли дверь в комнату. Одни говорят, что прошло две или три минуты, – другие, что минуть пять. Дверь отворили с большим трудом.

Альфонс Гарсио, гробовщик, показывает, что он живет в улице Морг. Он родился в Испании. Он был из тех, которые вошли в дом. Он не всходил на лестницу. У него очень слабые нервы, и потому он боялся последствий сильного нервного потрясения. Он слышал спорящие голоса. Грубый голос был голос француза. Свидетель не мог разобрать, что он говорил. Пронзительный голос был англичанина, он убежден в этом. Свидетель не знает английского языка, но судит по произношению.

Альберт Монтани, кондитер, показывает, что он был из первых взошедших на лестницу. Он слышал те же голоса, что и все. Грубый голос был голос француза. Он разобрал несколько слов. Тот, кто говорил, как будто делал упреки. Он не мог разобрать, что произнес пронзительный голос. Он говорил скоро и отрывисто. Он принял его за голос русского. Вообще, он подтверждает показания предыдущих свидетелей. Он итальянец, и признается, что никогда не говорил с русским.

Несколько вторично призванных свидетелей утверждают, что все трубы комнат четвертого этажа очень узки, и что через них не мог пройти человек. Когда они прежде говорили о чистке труб, то хотели означить чистку щетками цилиндрической формы, которые употребляют для таких узких труб. Такими щетками вычистили сверху донизу все трубы и печи в доме. Сзади нет никакого хода, через который было бы возможно убийце обратиться в бегство, пока свидетели всходили по лестнице. Тело девицы Леспане так крепко было втиснуто в печную трубу, что пять или шесть свидетелей едва, общими силами, могли его вытащить.

Поль Дюма, доктор медицины, показывает, что он был призван на рассвете, чтоб осмотреть трупы. Они оба лежали на ремнях кровати в той комнате, где нашли девицу Леспане. Ее тело было страшно изувечено и исцарапано. Эти особенности легко объясняются тем, что тело это вставляли в трубу. Горло было странно исцарапано. Под самым подбородком было несколько глубоких царапин, и множество синих пятен, происшедших, очевидно, от давления пальцами. Лицо было совершенно бледно, и глаза выкатились из головы. Язык был на половину перерезан. В особенности, широкий синяк был на желудке; он, по-видимому, происходил от напора коленом. По мнению господина Дюма, девица Леспане была задушена одним или несколькими неизвестными людьми. Тело матери было тоже страшно изуродовано. Все кости левой руки и левой ноги были переломаны; левое берцо и левые ребра тоже разбиты. Все тело было избито до синевы. Невозможно было решить, как нанесены такие удары. Только от тяжелой деревянной дубины, от больших железных клещей, или от какого-нибудь толстого, тяжелого оружия, могли произойти такие последствия, и то в таком только случае, если бы всеми этими орудиями управляла рука очень сильного человека. Женщина, с каким бы то ни было орудием, не могла бы нанести таких ударов. Голова покойницы, когда пришел свидетель, была совершенно отделена от туловища, и, как весь труп, странно измята. Горло, очевидно, было перерезано очень острым инструментом; весьма вероятно, что бритвой.

Александр Этьен, фельдшер, был призван в одно время с господином Дюма, чтобы освидетельствовать трупы; подтверждает свидетельство и мнение господина Дюма.

Допрашивали еще несколько лиц, но не получили никаких новых сведений, стоящих внимания. Никогда еще не было в Париже более таинственного, запутанного убийства как это, если это действительно убийство".