В коробке

Илга Понорницкая

В коробке

Слышу голос:

— Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я — открытый, доступный… Где вы? Я хочу дать интервью! Смотрите, я здесь!

Думаю — кто там орет над ухом?

Оборачиваюсь — он. Президент. Глава республики.

Отбился от охраны… Нет, вон телохранитель продирается в толпе.

Народ высыпал из цехов — сине-оранжевые спецовки слились в общее море, краски колышатся на ветру.

Сейчас будет большой парад!

Мы показываем гостям возможности наших машин.

Президент любит, чтоб его встречали, как дорогого гостя. Он возбужден всеобщим вниманием. Ему надо этого внимания все больше, больше!

— Девочки, журналистки, вот он я, вот!

Узнал меня, что ли?

Я здесь, на заводе, работаю в многотиражке. Он видел меня в свой прошлый визит. Он со мной даже здоровался. Крестная моя говорит, он со всеми здоровается. С простыми людьми.

Крестная у меня работает вахтером на хладокомбинате. Как-то посещая хладокомбинат, президент даже угостил ее печеньем.

А может, это Васька рассказывал мне тысячу лет назад, как некий местный туз — первое лицо или его зам — предложил ему печенья в коридоре областной думы. Да, точно. Печенье было американское, как сейчас помню. Америка там рядом. Это было на Дальнем Востоке. Я там жила когда-то. Одно время. Но не все ли равно.

Васька в то время как раз выбился в депутаты местного уровня. И вдруг в нем обнаружилось не замечавшееся мною прежде обожествление известных в области персон.

Плевать, что за границей твоей области-коробки о них никто не слышал. Там, за стенками твоей коробки, у людей другие боги — что тебе до них? Ты должен держаться в своем мире, как в коробке, и молиться своим коробочным богам.

Да, точно, это Васька рассказывал мне, как кто-то из хозяев жизни кормил его печеньем.

Васька был самый необыкновенный парень из всех, кого я знала. Я не смогла бы точно сформулировать, что в нем такое было, чего не было в других. Все, что о нем можно рассказать, на самом деле мало что объясняет. Вам ничего не даст знание того, что его статьи в городской молодежке рвал друг у друга из рук весь город, или, например, того, сколько девчонок было от него без ума. Когда он захотел стать депутатом, за него проголосовало где-то под сто процентов. У всех его соперников был просто умопомрачительный провал. После мне сказали, что, вроде, он добровольно отказался от мандата. Сказал, что в этой бодяге ничего стоящего сделать уже нельзя.

Но было время, когда меня просто тошнило от его восторга. А он даже не понимал, отчего меня тошнит. Вот что такое близость к власти. Его глаза туманились, точно он вспоминал минуты глубочайшего счастья… Да, кстати. Васька, привет! Может, тебе попадется на глаза этот рассказ — если я надумаю разместить его в Интернете. Все же я любила тебя… Одно время…

Я любила многих — кого на расстоянии, а кого нет, и за кем-то я была замужем, за кем-то формально я и сейчас замужем. Муж у меня нашел приключений на свою голову, кинув меня с детьми выживать, как сможем, и дожидаться его, нашего сокровища.

Каким еще он к нам вернется? Впрочем, что гадать? Всяко бывает в жизни, и у меня еще не хуже всех. Жалеть не приходится. Да, Васька. Но тебя я помню лучше других. Должно быть, оттого, что с тобой можно было как следует посмеяться. Конечно, пока ты еще не полюбил халявное печенье. Ни с кем больше я не могла так посмеяться. Печенье почти забылось, и я помню тебя таким, каким ты был сначала, и часто думаю, что хорошо было бы рассказать тебе о том или об этом. И посмеяться как следует вместе. А то, как у тебя глазки туманились при мысли о благоволении к тебе твоих местных богов — так это я вспомнила сейчас только потому, что и крестную мою наш здешний бог тоже кормил печеньем. Она рассказывала мне. И глазки у нее были — точно, как у тебя тогда. Представь! Да, что говорить. Любят они иной раз проявить внимание к народу, боги из наших коробок-регионов. Вот он я, какой доступный! Вспомните, когда пойдете по новой голосовать! Мне нравится здесь, наверху!

Но город проголосовал против него — несмотря на все его потуги. Накануне выборов всех журналистов, даже из многотиражек, вызывали в большое здание с российским и нашим республиканским флагом, и там уже правительственная дама, стриженая почти под нуль, рубила воздух перед нашими носами — все мы должны объединиться, чтобы не случилась катастрофа! Я глядела на нее и думала: «Ну, ладно — ты. Новый президент не возьмет тебя к себе. А для всех остальных здесь — какая в этом будет катастрофа?»

Я наблюдала происходящее как бы со стороны, в то время как все вокруг меня, блестя глазами, поддакивали ей, и потом правительственная дама выбрала нашу газету в качестве примера тому, как работать нельзя. У нее был один номер нашей газеты. Она трясла им на всех совещаниях — вы посмотрите на этот фиговый листок формата А4, норма выхода — один раз в месяц, а получается — еще реже того, и что там делают в редакции три человека?

Я не знаю, что они делали, три человека, и даже не знаю, сколько их было на самом деле. Вроде, их всех уволили, когда завод стоял на грани банкротства. Она трясла старой-престарой газетой, и когда меня спрашивали, почему я не пробую оправдаться, я не понимала, зачем это нужно. На самом деле нет никакой разницы, кто делал эту бездарную газету пока я жила на Дальнем Востоке. Власть всегда чувствует тех, для кого она как бы не в полной мере власть, кто смотрит на нее со стороны.

Ух, как я желала ему поражения на выборах!

Но он остался на следующий срок за счет сельских районов. Отрыв от основного соперника-оппозиционера — что-то около трех процентов. Конечно, говорили о грандиозных подтасовках, о горах испорченных бюллетеней, о том, что никакой суд не станет в этом разбираться, ведь победитель — сторонник нынешней российской власти, а его соперник — нет. Но что нам до каких-то кухонных разговоров. По газетам все давно знают, что в деревнях народ умеет ценить добро, а в городах — увы…

В деревни он, как будто, провел газ.

С деревенских собирали деньги на газификацию — для многих это были совершенно фантастические суммы. Но зато теперь не надо думать о дровах. Об этом до сих пор трубят республиканские газеты. Хотя и так все знают, что он родом из деревни, и он организовал газификацию в память о маме. Мама у него работала в колхозе, у нее было пять детей, и он — самый младшенький, любимый, всеми способами пытается теперь увековечить память о ней. Газификация деревень — только один из многих способов.

Однажды президенту приснился сон. Так, по крайней мере, гласит легенда. Ему приснилось: его мама стоит на берегу нашей реки, и почему-то в национальном костюме, в полном убранстве, красивая и молодая. Тут же, в этом сне, он понял, что мама и после смерти остается с ним, чтобы поддерживать его во всех начинаниях.

Проснувшись, президент стал думать о материнстве вообще, о том, что никто не станет любить человека так, как любила мама, и о том, что наш древний народ всегда чтил женщин-матерей, дарительниц жизни. Это отражено во множестве старых легенд.

Так, поразмыслив, он решил построить памятник своей маме. Но одновременно это должен был быть памятник материнству вообще. Огромная пустая внутри женщина в национальном костюме заранее получила имя «Мать-покровительница» — еще до того, как некий местный художник представил очередной эскиз, понравившийся, наконец, президенту, а газеты начали трубить славу тем заводам и фабрикам, на которых раньше всех догадались отдать в фонд грандиозной стройки свой дневной заработок.

По городу, между тем, гуляли слухи — то на одном, то на другом заводе рабочие, не просившие никого урезать им зарплату, обращались в суд. Но так или иначе, над городом в рекордные сроки поднялась раскинувшая руки полая внутри бронированная женщина в национальном костюме. К ней смогут теперь приходить влюбленные, она будет хранить наш город, да и всю республику с ним вместе, как хранит Бразилию статуя Христа, всем близкая по сериалам.