Во что я верую

О неведомая матушка! Нам не узнать друг друга. Неужели было необходимо уничтожить даже возможность воспоминания? Мне это понятно. Именно из-за тебя забвение и поныне внушает мне страх.

Я безутешен, забывая какое-то имя, лицо, образ, даже знакомый предмет. Хорошо бы знать наверняка, что мне еще представится возможность обнаружить эти фрагменты живых существ и вещей, увидеть и осязать которые мне было дано на миг, ставший частью моего бытия во временной протяженности. Именно из-за тебя, о матушка, я и поныне лелею бессмысленную мечту об остановленном времени, которое всецело оказалось бы в моей — в нашей — власти. Именно из-за этого усилия, направленного на то, чтобы вырвать тебя из пут моей памяти, я так давно уже питаю вполне здравую надежду на ставшее вечным настоящее, отсечь от которого нельзя уже будет ничего и никогда.

* * *

В жизни важен только период самого раннего детства. Но еще важнее — таинство жизни, предшествующей ему, проходящей в материнском лоне. Я знаю об этом интуитивно, я узнал об этом инстинктивно, еще до того, как прочитанное снабдило меня объективными основаниями для такого вывода; первые образы, первые поступки — вот что, в глубине бытия, лепит нас, неотступно следуя в самых потайных уголках нашего существа за теми густыми переплетениями, на основе которых и в соответствии с осевыми линиями складывается всё; направление осевых рисунков можно изменять, но невозможно придать им новый общий рисунок.

Итак, в очень раннем возрасте я пережил личный опыт истории и смерти. Что до смерти, то я знаю, что она — везде: в такой же, по самым скромным меркам, степени до, как и после; она гнездится внутри нас, покушаясь отнять у меня каждое из моих мгновений и даже стремясь изгнать их у меня из памяти, чему я противлюсь изо всех сил. Но она ждет, когда я зазеваюсь. Если данное мгновение я переживаю со всей полнотой, то мне грозит опасность забыть то прежнее мгновение, памятью о котором я дорожил. Я сражаюсь с тенями, пытаюсь удерживать песок, который сыпется у меня между пальцев. Так, видно, идут дела с тех пор, как cogito берет верх над computo[38], a размышление силится возобладать над действием. Сколько тысячелетий длится наш бой с подлежащей сохранению памятью о прошедшем времени? Времени моей самобытности, самобытности группы.

Мне, стало быть, отведена обязанность Терии, рассказчика-хранителя саги из «Незапамятных» Виктора Сегалана[39]. Но сагу, прежде чем встанет вопрос о том, чтобы ее сберечь, надо еще сложить.

Как и всё внутри нас, память может стать чем-то лучшим — и чем-то сквернейшим. Она — это либо несгибаемая ось нашего разума, либо то, что внутри нас подменяет действие мечтой. Еще два высказывания Бергсона: «Человек, промечтавший свое существование вместо того, чтобы прожить его, наверняка во всякое мгновение держал бы под своим взглядом всё бесконечное множество событий своей прошлой истории». — «Необыкновенное развитие самопроявляющейся памяти у большинства детей объясняется как раз тем, что они еще не увязали своей памяти со своим поведением»[XII]. Прошло около двух миллионов лет с тех пор, как один из тех наших отдаленных предков, что внесли свой вклад в наше телесное становление, связал свой ограниченный запас памяти со своим поведением и впервые сознательно расколол камень на куски. После того как в течение миллионов лет он собирал камни с режущими краями, в нем блеснула вспышка действенной памяти, первая вспышка сознания времени, вызвав к жизни, будучи сама ее порождением, первую производственную деятельность. Насколько нам известно, это случилось 1, 8 млн. лет назад, в долине Омо, в Восточной Африке.

Память — это дар, но довольствоваться этим не следует. Для того, чтобы по ее вине от нас не остался утаенный миг, в котором мы пребываем, желательно влиять на ее формирование. Мы, стало быть, будем делать ставку на цивилизованную, а не на стихийно сложившуюся память. В течение двух тысяч лет античная риторика служила для нас образцом воспитания, выступая в качестве одного из искусств памяти, способа дисциплинировать эту силу нашего ума. Уступаю слово Френсис Э. Йейтс:

«На пиру, устроенном одним знатным фессалийцем по имени Скопас, — пишет она[XIII] в начале своего увлекательного эссе, — поэт Симонид Кейский поёт лирическое стихотворение, сложенное в честь хозяина, но включающее и прославление Кастора и Поллукса[40]. Скаредность побуждает Скопаса сказать поэту, что за панегирик тот получит только половину условленной платы; остальное же он должен потребовать у божественных близнецов, которым он посвятил половину стихотворения. Немного погодя Симонида предупреждают, что снаружи его ждут двое пришедших к нему юношей. Покинув пир, он вышел, но никого не нашел. В его отсутствие крыша пиршественного покоя обрушилась, погребя под обломками Скопаса и всех гостей; их тела были настолько изуродованы, что их не смогли опознать даже пришедшие за ними родичи, собиравшиеся предать их земле. Но Симонид помнил, где кто сидел, и смог, таким образом, вывести пришедших из затруднения». Известно, какую первостепенную важность античное мышление придавало точному соблюдению погребальных обрядов для того, чтобы обеспечить покой загробному «двойнику» умершего — а также лишенное тревог существование оставшимся в живых. «Кастор и Поллукс в своё время щедро рассчитались за свою долю панегирика… И всё происшедшее наводит поэта на мысль об основах изобретенного им искусства памяти. Он понял, что главное — это упорядоченное расположение», что память о местах сохраняется лучше и что слова и, добавлю от себя, время, надлежит сочетать с пространством, чтобы добиться той дисциплины памяти,

которая отливается в воспоминание о прошлом, когда оно — результат отбора, сортировки, когда оно включено в распорядок бесконечно развертывающейся мысли, представляющей собой, подобно всему моему бытию, нерасчленимую непрерывность становления, — мысли, которую я могу созерцать посредством раздвоенности моей личности и моего мыслящего «я»: созерцать, замедлять, но не останавливать.

Ещё задолго до того как я узнал о существовании этой античной риторики, я пускал в ход ее искусство. От Меца до Вердена я выстроил для себя историческое пространство там, где прошли мои детские годы. В этом пространстве — и у меня в памяти — находилась война, 1914–1918 годы были повсюду. Между краем подступов к возвышенности Мёзы и Верденом моему взору открывалось огромное поле битвы с его самой страшной частью, с его высокими мёртвыми деревьями, с развалинами стен, с зияющими проломами в соборе. Не столь явными были следы, оставленные 1870 годом: Марс-ля-Тур, Гравлот. Двигаясь от Меца к Вердену, я проходил через войну 1870 года (которую не любил, потому что мы ее проиграли: «Эта свинья Базен!»[41]), — и, прежде чем погрузиться в войну 1914–1918 годов, я пересекал прежнюю, стертую, но всё еще существовавшую невидимо и неназойливо границу, обозначенную на отторгнутом склоне архитектурой времен Вильгельма[42]. При возвращении из Вердена в Мец классическая хронология шла в обратном порядке. Но меня это не смущало. История не исчерпывалась 1914–1918 и 1870 годами. Были еще и римляне. Об их присутствии наглядно свидетельствовали развалины акведука в Жуи-оз-Арш. К римлянам я испытывал гнетущее почтение. Они представляли собой время ноль, начало истории. Меня неотступно притягивали камни Жуи-оз-Арш, с их знаменитым красным цементом, рельефно выделявшим выступы и щербины на разъеденной временем кладке. Отличные каменотесы, эти римляне! — отмечали мои дядюшки. Какой ребенок не месил глину, чтобы попытаться возвести стену? Моему восхищению позднее нанесли урон злоключения Верцингеторикса[43]. Галлы, от которых для моего взгляда не осталось ничего, скрывались в густой тени. Главными вехами моей пространственной хронологии оставались 1914–1918, 1870 годы и римляне. А в промежутке — Людовик XIV, из-за учебного плаца (и Версаля, восхищавшего мою тётю), и Средние века (из-за собора в Меце); но сперва требовалось определить их официальный статус.

38

См. стр. 27.

39

Французский врач, путешественник, археолог, писатель, друг Дебюсси (1878–1919).

XII

ibid., p. 296.

XIII

frances a. yates, L 'Art et la mйmoire, Callimard, 1975, p. 13.

40

Мифологические близнецы, вероятно — сыновья Зевса от Леды, покровители воинов и мореплавателей.

41

Французский маршал Базен во время франко-прусской войны 1870-71 годов без боя сдал крепость Мец.

42

Вильгельм i, германский император с 1871 года, когда Эльзас и Лотарингия отошли к Германии.

43

Предводитель галлов, боролся против римлян, погиб у них в плену (в 46 году до н. э.).