Дороги

– Ладно, – примирительно сказал Вилор Петрович, – бери топор – и на трассу, нечего дурака валять.

От лагеря по трассе уже потянулись рубщики и геодезисты.

– Да, – спохватился Вилор Петрович, – чтобы я тебя не искал по всему Уралу, скажи точно, где ты будешь ночевать: здесь или в лагере.

– В Ленинграде, – заявил Вадим и сел. – Это уже вполне определенно.

Часы Вадима несколько секунд стучали размеренно и четко, но потом на трассе пронзительно затрещала мотопила и ударили топоры.

– Наработался? – усмехнулся отец. – Клюнул тебя петух жареный?

– Клюнул, – согласился Вадим. – И я его тоже клюнул.

– Зря только год потерял… – проворчал Смоленский. – Давай теперь за учебники. Через месяц на экзамены ехать. Я скажу Скляру, чтобы тебя реечником перевел, там времени побольше…

– Ты не понял, отец, – поморщился Вадим, – я уезжаю в Ленинград скоро, может быть, сегодня. А учебники можешь отдать Афонину, он поступать собирается, если не врет.

За спиной Смоленского с хрястом легло первое сваленное дерево, земля слегка дрогнула, чаще застучали топоры. И вдруг сквозь шум раздался звонкий голос Женьки Морозовой.

– Э-эй! Афоня! Ты что, ослеп?.. Я тебе влево показываю!

– Поеду в Ленинград, – облегченно вздохнув, повторил Вадим, – теперь со спокойной душой пойду в армию. В армии порядок, дисциплина… Свой долг перед тобой я выполнил. Кончишь эту трассу – поедешь на Тунгуску петь свою лебединую песню… А я оставаться здесь не могу.

Он встал, подхватил часы, брякнувшие маятником, и, обойдя Смоленского, направился к проселку.

Весь день Смоленский не находил себе места. Сразу же после разговора с сыном он поехал на второй участок трассы, бесцельно послонялся там по просеке целый час, мысленно продолжая этот разговор, и стискивал зубы, вспоминая дерзости Вадима. Потом что-то кольнуло – Вадим отправился пешком в лагерь, неспавший и голодный. А вдруг что с ним случится? Может быть, уже случилось? Не раз на трассе, да и на проселке видели медвежьи следы… Смоленский почти бегом вернулся на проселок, разбудил придремавшего на солнце Самойлова.

– Поехали!

Машину трясло на ухабах, гремела и каталась по кузову пустая бензиновая бочка, крупные пауты бились о ветровое стекло. Когда проскочили мимо первого участка, на густой пыли дороги Смоленский заметил одинокую цепочку человеческих следов. Вадим разулся и шагал босиком, размашисто, без остановок. И оттого, как с расстоянием шаг не уменьшался, а казалось, наоборот, креп, Смоленский ощутил вдруг резкий прилив негодования и злости к Вадиму.

– Поворачивай! – скомандовал он Самойлову. – Пусть немного промнется. Может быть, спесь эта вылетит!

– Чего мы туда-сюда мотаемся? – спросил Самойлов. – Что опять стряслось-то?

– Да понимаешь, Вадим закуролесил. – Смоленскому вдруг захотелось рассказать обо всем. – Тут и так хлопот до ушей, успевай только разворачиваться…

Однако он здесь же замолчал, почувствовал, что сейчас станет жаловаться, и от этого чувства сделалось еще тошнее.

– Ничего, пройдет, – успокоил Самойлов, – покуролесит да образумится. Горячая молодежь нынче, нервы у всех порченые… Чуть слово поперек, так сразу на дыбы…

После обеда Смоленский отправился пешком на створ мостового перехода, и по дороге ему пришла мысль: а что, если оставить Вадима в покое? Пусть живет как знает, пусть идет в армию, женится, пусть делает что захочет. Сколько с ним можно возиться? С пятого класса каждое лето Смоленский брал Вадима в поле. Жена часто болела, уезжала лечиться, оставлять было не с кем. Вадиму нравилось путешествовать, обычно после Нового года он уже начинал проситься на изыскания сам, расспрашивал, интересовался. А с восьмого класса стал работать, сначала при кухне, затем бегал по трассе с рейкой. Смоленский постепенно настраивал его на горный институт, да и убеждать-то особо не приходилось. До окончания школы сомнений у Вадима не было. В лето, когда он должен был поступать, Смоленский работал уже здесь, на трассе к бокситовому месторождению, а Вадим остался в Ленинграде сдавать экзамены. Телеграммы от него Смоленский так и не дождался. Вместо нее пришло письмо от матери: Вадим сдал один экзамен на четверку, а остальные сдавать не пошел. Скоро написал и сам Вадим, просился приехать на изыскания, путано объяснял причины, как оказалось потом – врал. В это время у него и появилась Ленка…

От мысли дать Вадиму полную свободу Смоленский тут же и отказался, отмахнулся, как от наваждения.

Уезжая на изыскания куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток, Вилор Петрович всегда предпочитал железную дорогу. Поезд катил по Транссибирской магистрали, уплывали во мглу станции, города, деревни, грохотали встречные составы, а сердце Смоленского наполнялось торжественной радостью. Он неотрывно смотрел в окно, словно ждал, что вот-вот из-за очередного поворота покажется маленький рубленый домик, в котором жил его дед Георгий, инженер-изыскатель, либо какой-то другой знак, предмет, оставленный им. Подъезжая к Иркутску, Смоленский не мог ни есть, ни спать. Однажды он попросился в кабину электровоза. Машинист решительно отказал, и Вило? Петрович достал из чемодана увесистый том энциклопедии дореволюционного издания. «Это мой дед», – сказал он, показывая небольшой портрет. Ниже, в статье, говорилось, что Георгий Смоленский, известный в России инженер, делал изыскания под Транссибирскую магистраль и погиб, утонув в Байкале. «Стоп, – сказал машинист, – я помню, до войны одна станция здесь так и называлась – станция Смоленского…»

Отец Смоленского, Петр, начинал сразу после революции с изыскания небольших железнодорожных веток, а кончил в сороковых на Трансполярной магистрали. Когда Вилор Петрович изыскивал дорогу к Хантайской ГЭС, работал рядовым геодезистом еще, ему удалось побывать на Трансполярной, вернее, на ее остатках. Насыпь, построенная всего лишь на несколько десятков километров, уже поросла тундровыми кустарниками, затянулась мхами. Кое-где из земли торчали полусгнившие шпалы, разбитые тракторными гусеницами, здесь же, на насыпи, стояла палатка, и какие-то люди рвали остатки ржавых рельсов. Это неприятно поразило Смоленского, царапнуло по сердцу, и он, не скрывая злости, набросился на орудующих ломами рабочих. «Вы что, сволочи, делаете?! Кто разрешил ломать?!» Видимо, его приняли за большого начальника и виновато-вежливо объяснили, что рельсы снимают все, кому надо. Их же, дескать, послали сюда из геологоразведочной экспедиции, которая не выполняет плана по сдаче металлолома. Вилор Петрович пешком прошел до конца печальной насыпи, в тундре была весна, цвело все вокруг, и насыпь эта на ярком, жизнерадостном фоне выглядела длинным могильным холмом. А там, где он обрывался, стоял маленький каменный тур с ржавой пикой на вершине, от которого уходили вдаль, в тундру, сохранившиеся металлические вешки…

«Нет, я должен, я обязан сделать из Вадима изыскателя! – твердил про себя Смоленский весь остаток дня. – Это мой долг, это на моей совести…»

«Сделать изыскателя… смешно! – спорил он сам с собой. – Тут что-то не так, какая-то связь нарушилась. Охладел он совсем к работе, из повиновения выходит, неуправляемый…» Масло в огонь подлил рубщик Афонин на трассе. Он долго ходил вокруг Смоленского, мялся, покашливал, а затем бухнул:

– Мы порешили Вадиму, значит, сыну вашему, сегодняшний день не засчитывать!

– И правильно решили, – буркнул Вилор Петрович.

– Во-во! – взбодрился Афонин. – Я тоже говорю, чего он из себя строит? Если сын начальника, так все можно? Хрен! Он в бригаде работает! Мы рубимся тут в такой жаре, ад – не работа, а он захотел – ушел, захотел – в лагерь уехал- Нам-то плевать, чей он там сынок!..

Смоленский скрипнул зубами и медленно побрел к ожидающая его машине…

В лагере Смоленского ждал Шарапов. Его желтый «газик» с вылинявшим брезентовым верхом стоял, приткнувшись к камеральной палатке, поблескивая на солнце никелированными безделушками, а сам Шарапов неторопливо расхаживал по дорожке от машины к столовой. Если бы не густая, с ранней проседью борода Шарапова и такая же шевелюра на голове, его бы можно было запросто принять за чекиста двадцатых годов либо военного летчика. Кожаная скрипучая куртка на «молниях» в любую жару облегала мощную, плечистую фигуру, на голове была также кожаная коричневая кепка. Вид Шарапова всегда откровенно смешил Вилора Петровича, и каждый раз, встречаясь, Смоленский обязательно подшучивал над ним. Шарапова звали Леонард, но Вилор Петрович как ошибся при знакомстве, назвав его Леопольдом, так и продолжал звать этим именем. Шарапов не сердился, но всегда поправлял Смоленского, отчего веселил еще больше. На шутки Вилора Петровича, если они были в разговоре один на один, Леонард Шарапов тоже не обижался, наоборот, неожиданно терялся, краснел и, виновато улыбаясь, бормотал, что куртку подарил один знакомый вертолетчик и что козла на капот «газика» установил шофер директора рудника Лобова, поскольку раньше на этой машине ездил сам Лобов.