Дороги

Обстановку разрядил министр. «Ты лучше дай ему пару вездеходов, – посоветовал он начальнику строительства, – пешком тут много не пройдешь…»

С первых же строк письма Валентина Сергеевна почувствовала, что Вилор на грани отчаяния. «С самого начала сезона в партии идет какой-то разброд, – писал он. – Ты помнишь, каким толковым геодезистом был Скляр. В прошлом году я его сам рекомендовал начальником партии. Теперь выходит, на свою голову. Дважды за месяц приходилось схватываться с ним по разным причинам. Боженко собрался ехать в Ленинград увольняться либо переводиться в другую партию. Скляр не глядя подписал ему заявление. Я едва уговорил Боженко остаться до конца сезона, иначе некому делать контрольную нивелировку. Самого же Скляра на трассу не выгонишь, окончательно превратился в завхоза. Надо проектировать мостовой переход, но геологи тянут с документацией шурфов… Откровенно сказать, я боюсь за проект этой дороги. А тут еще началась межведомственная путаница. Как счастье вспоминаю прошлый сезон. Эти же люди, та же трасса… Слава богу, рубщики не подводят. Сами ушли с палатками на трассу и в лагерь не возвращаются. Геодезистов и геологов приходится каждый день возить за семьдесят километров по проселку – теряем время. Одним словом, дела мои невеселые. Вадима я загнал в бригаду рубщиков па дальний участок, но он, стервец, каждый день приезжает в лагерь. Наказывал шоферам не брать его, так он на ходу в машину заскакивает. Недавно пришел и говорит: «Отец, у меня рубаха от пота сопрела». – «Ничего, – говорю, – заработаешь на новую». Он себя кулаком в грудь: «Я сын начальника или кто?..» Теперь со мной не разговаривает, но жду – перебесится…»

Валентина Сергеевна дочитала письмо и машинально принялась собирать разбросанные по полу вещи. Мысли о Вилоре не отходили. Можно считать, к сорока годам Вилор достиг того, чего ждал от жизни. Он стал хорошим инженером. Он мог бы стать уже и главным специалистом отдела в институте, но никогда к этому не стремился. Он хотел проектировать дороги, вести их изыскания. Кто знает, какой бы вышел из него главный специалист, а вот инженер он был стоящий, и все об этом знали. И значит, что-то случилось у него, если вдруг в самом расцвете неожиданно наступил кризис.

– Мне нужно ехать к Вилору Петровичу, – сказала наконец Валентина Сергеевна, – на-ка вот почитай… Надо помочь ему.

Марина взяла письмо, быстро пробежала глазами крупные строчки и хмыкнула.

– И чем же, интересно, ты ему поможешь?.. Он тебе тут в жилетку поплакал, а ты уже бросилась спасать его? От чего спасать-то? От Вадьки?

– Если он так написал, значит, есть причина, – возмутилась Валентина Сергеевна. – Кто его лучше знает: ты или я?

– Ну, ты сейчас начнешь! – отмахнулась Марина. – Хочешь знать, твой Вилор наглый, как танк. Он там один может всех скрутить, и не пикнут…

– Прекрати! – оборвала ее Валентина Сергеевна. – Совсем стыд потеряла…

– Чего прекрати-то? – огрызнулась Марина и бросила письмо на пол. – Я поняла, зачем он тебе написал. Он хочет, чтобы ты опять там по шурфам лазила. Конечно! Ты надежнее! Ему выгодно!.. Он все точно рассчитал. Разжалобить тебя – ты прилетишь как миленькая… Ушла на пенсию – сиди дома. Строй свою дачу и сиди. Тем более у тебя скоро день рождения.

– Я все годы его в поле отмечала, и ничего не случилось, – парировала Валентина Сергеевна. – И вообще, тебя не спрашивают, ты не суйся.

– Ах ты благодетельница! – наигранно-слащавым тоном протянула Марина. – Ну езжай, езжай… Утрясай там конфликты, взбодряй дух, создавай здоровый климат. У тебя же там авторитет! Тебя этот Скляр уважает, послушается, а несчастный Вилор Петрович потом нацепит себе на голову лавровый венец!

– Не паясничай! – Валентину Сергеевну всегда раздражал этот тон.

– Езжай! – Марина вяло махнула рукой и отвернулась. – А я… а я опять останусь одна. Тебе, конечно, на это плевать. Тебе Вилор дороже… Только я не пойму, кто у тебя дочь: я или он?

Валентина Сергеевна медленно опустилась на стул, положив на колени ворох собранных с пола вещей.

– Так ты меня… ревнуешь? – спросила она неуверенно.

– Нет, не ревную. – Голос Марины окреп. – Я просто не хочу оставаться одна, хотя я и привыкла уже…

– Поедем вместе! – нашлась Валентина Сергеевна и хотела еще добавить, что там Вадим и что Марине будет интересно.

– Я не поеду! – решительно заявила Марина. – Меня уговаривать бесполезно. Я буду сидеть в квартире все лето и сторожить, чтобы еще раз воры не залезли.

На мгновение Валентина Сергеевна вспомнила, что их действительно обворовали, снова пожалела книги, но сознание тут же вернуло ее к письму Вилора. Нет, ехать надо. Хоть на неделю. И Марину оставлять жалко. У нее, по всей видимости, тоже какой-то кризис… Но выбор уже сделан, давно, Марина об этом знает.

– У меня долг перед Петром, – тихо сказала она. – Я ему обещала.

– Тьфу! – Марина круто повернулась к матери. – Мы с тобой разговариваем как глухонемые… Долг! Убедительно звучит! Ты ему до пенсии будешь сопельки вытирать?

«Вот так она дерзит мне с четырнадцати лет, а я ничего не могу сделать, – думала Валентина Сергеевна, – воспитание самостоятельностью… А Вилор с Вадимом управляется…»

– Я не понимаю, мама, – тише продолжала Марина, – я вначале думала: мое одиночество из-за твоей этой… работы, так сказать, по техническим причинам. Но сейчас мне кажется, это не так… Для чужих ты готова на все. Можешь ехать черт знает куда, ночей не спать, по начальству бегать и добиваться… А для своих… До своих тебе дела нет. Ну, правильно, свои всегда поймут. И я так долго понимала тебя, что у меня появилась мысль… Короче, все это липовая добродетель, показуха. Те, ради кого ты мчишься на край света, будут говорить – ах, какая у нас Валентина Сергеевна! Какой отзывчивый я чуткий человек!

«Не теленка я вырастила, а циника», – подумала Валентина Сергеевна, и взгляд ее упал на руки дочери. Худая, удлиненная ладонь, пальцы с обкусанными ногтями… Однажды она долго, чуть не целую ночь, рассказывала Марине о Петре. Нашло что-то, потянуло к воспоминаниям: может, в самом деле старухой стала… Рассказала о времени, о любви своей, о маленьком Вилорке. Говорила и совсем по-старушечьи всплакивала. У Марины тоже навертывались слезы, но ока их прятала, отворачивалась. Потом весь следующий день Марина ходила задумчивая, отрешенная, даже к книгам не притрагивалась. «Ну и что? – сказала она наконец. – Красивая история…» Слова эти больно хлестнули по сердцу Валентину Сергеевну. Обидно… Но тут же захотелось оправдать дочь. Время другое, зачем же навязывать ей какие-то свои нормы в оценке ценностей? Пусть сама разбирается, в муках, с ошибками. Как бы ни было тогда, в сороковых, все равно для Марины это сейчас история, которую можно прочитать и в книге.

– Но ты, мама, не думай, пожалуйста, что я так сильно нуждаюсь в твоем обществе, – продолжала Марина независимо. – И потому езжай, где тебя больше ждут. Я уже взрослая, обойдусь. Это раньше с утра и до вечера я, как молитву, шептала: «Мамочка, приезжай скорей, мамочка, приезжай скорей…» Меня давным-давно обворовали! – закончила она со вздохом и принялась складывать в шкаф разбросанные вещи.

Этот вечер показался Валентине Сергеевне долгим, не успокаивала мысль и о скором отъезде. Она про себя все еще спорила с Мариной, то ругалась, обзывала ее циником, то вдруг ей становилось до слез жаль ее, и Валентина Сергеевна тихо подходила к стеклянной двери комнаты дочери, прислушивалась, трогала ручку, но так и не вошла. А ночью вместо сна пришли воспоминания своей юности, но не успокоили, как всегда, взбудоражили.

У Марины не было таких мучений – куда поступить после школы. По крайней мере, Валентина Сергеевна не давала ей советов, не толкала ее куда-то, не настраивала. С восьмого класса дочь заговорила о литературе, а к. десятому была готова поступать в педагогический. Единственным невыясненным вопросом для Валентины Сергеевны было: ради чего в педагогический? Ради литературы или педагогики? У Валентины Сергеевны все было сложнее. Первый раз отец повел ее в университет на исторический факультет. Отец был героем гражданской войны, а дети героев в то время пользовались большими льготами. Отец хромал впереди на деревянном протезе в гимнастерке под офицерским ремнем, с орденом в красной розетке на широкой груди. Валентина Сергеевна послушно семенила сзади и выслушивала наставления. «Когда зайдешь к профессору – не трусь, – говорил отец, – помни, что ты из великого рабочего класса, пролетарского происхождения, а он, между прочим, из буржуев. Режь там правду! История сейчас вон как нужна! Наше теперешнее время надо изучать и в учебники записывать…» Вместо бывшего буржуя Валентину Сергеевну встретил маленький человечек в железных очках и с беленькой бородкой. «Ну-с, учиться желаете?» – спросил он и суетливыми руками перебрал бумажки на столе. «Меня папа привел, – робко сказала Валентина Сергеевна, – он говорит, история сейчас вон как нужна…» – «А вы как считаете?» – спросил профессор. «Не знаю…» – пожала плечами она. «Вот когда будете знать, тогда и придете», – улыбнулся профессор. Валентина Сергеевна вышла из кабинета, с трудом затворила высоченные двери, а отец уже был рядом и нетерпеливо стучал протезом. «Не взяли», – сказала Валентина Сергеевна. Отец потом долго ругался, грозился дорубить недорезанных буржуев, однако никуда не пошел, так как страшно стеснялся всех ученых людей, терялся в их присутствии и замолкал, по-мальчишески краснея.