Царь и царица

Сложившуюся обстановку в стране ярко характеризовал в своих мемуарах великий князь Александр Михайлович, который писал следующее:

«С наступлением лета 1916 года бодрый дух, царивший на нашем теперь хорошо снабженным всем необходимым фронте, был разительным контрастом с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молниеносном наступлении генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом.

“Правда ли, что царь запил?”

“А вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?”

“Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?”

“А вам рассказывали о последней выходке Распутина?”

И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины.

Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Ники тем или иным способом встряхнуться. Если Государь сам не мог восстановить порядка в тылу, он должен поручить это какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз. И с каждым разом Ники казался мне все более и более озабоченным и все меньше и меньше слушал моих советов, да и вообще чьих бы то ни было»{58}.

На императора пытались оказать влияние ближайшие родственники. Многие великие князья помнили завет императора Александра II: «Лучше начать сверху, чтобы не началось снизу». В ноябре 1916 г. к Николаю II обращается с письмом великий князь Николай Михайлович, требуя проведения реформ и уступок оппозиции. Предварительно содержание его он демонстрировал многим знакомым и родственникам. В частности, в письме он указывал императору:

«Ты часто выражал волю вести войну до победы. Но неужели же ты думаешь, что эта победа возможна при настоящем положении вещей?

Знаешь ли ты внутреннее положение империи? Говорят ли тебе правду? Открыли ли тебе, где находится корень зла?

Ты часто говорил мне, что тебя обманывают, что ты веришь лишь чувствам своей супруги. А между тем слова, которые она произносит, – результат ловких махинаций и не представляют истины. Если ты бессилен освободить ее от этих влияний, будь, по крайней мере, беспрерывно настороже против интриганов, пользующихся ею как орудием.

Удали эти темные силы, и доверие твоего народа к тебе, уже наполовину утраченное, тотчас снова вернется.

Я долго не решался сказать тебе правду, но я на это решился с одобрения твоей матери и твоих двух сестер. Ты находишься накануне новых волнений. Я скажу больше: накануне покушения. Я говорю все это для спасения твоей жизни, твоего трона и твоей родины»{59}.

Послание осталось без ответа.

Среди некоторой части приближенных Николая II преобладали фатализм и вера в судьбу, а поэтому и пассивное отношение к событиям. «Морской волк», преданный друг Николая II адмирал К.Д. Нилов в присущей ему простоватой манере твердил: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре – это все равно». Адмирал оказался провидцем.

Начальник штаба Верховного главнокомандующего, генерал М.В. Алексеев все чаще болел, ему необходим был курс лечения и отдых от напряженной работы. В своем письме Николай II из Ставки 7 ноября 1916 г. сообщал супруге:

«Вчера я принял Сиротинина, и он доложил мне, что, по его мнению, необходимо сделать с Алексеевым. Ему нужен отдых в Крыму в течение 6–8 недель. Они надеются, что этого будет достаточно, чтоб поправился и набрался сил. Сегодня утром я сказал это Алексееву, и он, конечно, подчиняется их предписанию.

В качестве своего заместителя на это время он усиленно рекомендует Гурко. Я тоже думал о нем и поэтому согласился на этот выбор. Я недавно видел Гурко, все хорошего мнения о нем, и в это время года он свободно может уехать из своей армии на несколько месяцев»{60}.

В ответном письме императрица Александра Федоровна от 8 ноября 1916 г. писала:

«Это вполне правильно, что Алексеева отправляют для длительного отдыха в Крым, это крайне необходимо для него, – там тихо, воздух и настоящий покой.

Я надеюсь, что Гурко окажется подходящим человеком, – лично не могу судить о нем, так как не помню, чтоб когда-либо говорила с ним, – ум у него есть, только дай ему Бог души. Рада буду его повидать теперь, по приезде»{61}.

Справедливости ради стоит отметить, что новое назначение генерала В.И. Гурко было воспринято среди высших военных начальников далеко не однозначно. Так, например, контр-адмирал А.Д. Бубнов, выполнявший в тот период должность помощника начальника Морского управления при Ставке и примыкавший к либеральному лагерю, указывал в своих воспоминаниях:

«Генералу Алексееву был предписан врачами продолжительный отдых на юге. По его совету для временного исполнения обязанностей начальника штаба Верховного главнокомандующего Государь призвал генерала В.И. Гурко.

Служебное положение, которое занимал генерал Гурко, не предназначало его для занятия столь высокого поста, ибо он был младше всех главнокомандующих фронтами и многих командующих армиями. Но о нем было известно, что он очень решителен, тверд характером и либерально настроен. Видимо, именно эти его свойства заставили остановить на нем выбор генерала Алексеева, потерявшего надежду сломить упорство Государя.

О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую оба они унесли с собой в могилу. Но факт тот, что с его назначением распространились слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры.

Однако проходили дни за днями, во время которых борьба престола с общественностью все более и более ожесточалась, и чувствовалось, что приближается развязка, а никакого влияния генерала Гурко на ход событий не было заметно, так что вернувшийся через полтора месяца[4] к своим обязанностям генерал Алексеев застал все еще в худшем положении.

Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению, или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще традиционное верноподданническое чувство; или, наконец, быть может, слухи об его намерениях были плодом вымысла приведенных в отчаяние и опасающихся за судьбу своей родины людей – трудно сказать. Но, во всяком случае, надежды, возлагавшиеся на него в Ставке, ни в малейшей степени не оправдались»{62}.

По свидетельству последнего дворцового коменданта В.Н. Воейкова, принадлежавшего к правому лагерю монархистов и находившегося в это время в Ставке при императоре: «Еще не вступая в исполнение своих обязанностей, генерал Гурко по дороге в Могилев, как говорит генерал Брусилов, жаловался на создавшиеся в Ставке осложнения из-за сплетения военных вопросов с вопросами придворной жизни и внутренней политики»{63}.

Подтверждает этот факт и сам генерал А.А. Брусилов в своих воспоминаниях, но с несколько другим, т. е. в свою пользу толкованием: «Между тем Алексеев заболел и уехал лечиться в Крым, а на его место был вызван Государем для временного исполнения должности наштаверха командующий особой армией ген. Гурко, который по дороге заехал ко мне. Он был очень озабочен своим новым назначением, хотя и временным, и говорил, что его очень затрудняет не военное дело, ему отлично известное, а придворная жизнь со всевозможными осложнениями того времени и необходимость для успеха войны касаться также внутренней политики и личных сношений с министрами, которые менялись тогда молниеносно. Что мог я ему на это ответить? Я ведь вполне разделял его мнение о трудности его положения вследствие нашей никуда не годной внутренней политики и мог только посоветовать ему, поскольку его сил хватит, бороться с влиянием Царского Села. Вместе с тем я убедительно просил его настоять на том, чтобы возможно более упорядочить довольствие войск, так как к этому времени подвоз продовольствия, обмундирования и снаряжения начал все более и более хромать; я же знал, что от армии можно потребовать всего, что угодно, и что она свой долг охотно выполнит, но при условии, что она хорошо, по времени года, одета и сыта. На этом мы временно и расстались»{64}.