Заповедник архонтов

От меня требовалось «знание», но никак не «помощь».

Попечитель ждал от меня отыскания возможности незаметно проникнуть на борт ковчега, ведь именно там находилось хранилище всех известных хордянам артефактов. По крайней мере, он так утверждал. Вот что удивительно, попечителя — эту странную, неощутимую сущность, воплощенную в облике древнего ящера — вовсе не интересовал вопрос, каким образом в руки поселян попали продукты высоких технологий, принадлежавшие давно сгинувшей цивилизации Ди, огрызками которой являлись и сам попечитель, и фламатер, и мой дружок, вернослужащий-койс. Однако чем дальше, тем труднее мне было мириться с подобной недосказанностью, утаиванием фактов, которым злоупотреблял нанявший меня динозавр.

Я считал недоверие с его стороны усечением моих человечьих прав, ведь я до сих пор считал себя человеком, хранителем.

Я хотел звучать гордо!

Даже во сне, если все, что со мной случилось можно назвать сном. Мои руки с крючковатыми ноготочками просили работы, голова — мыслей. Мне очень хотелось разворошить это самое логово славных, прозрачных, благородных, как бы они не назывались, и пошуровать там, в гуще «великих» и «надменных», чтобы они, как тараканы, прыснули в разные стороны, обнажив при этом свою подлинную суть. Это желание было нестерпимо. Я чувствовал, что наступил тот самый момент, когда пора сесть и задуматься — стоит ли воплощать мечту в жизнь? Или легче и полезнее для здоровья забыть о ней? Может, мне необходимо стать губошлепом не только по плоти, но и по мыслям, ощутить их заботы, как свои собственные — только тогда «знание» может обернуться «силой».

Это был банальный, подсказанный моим прошлым ответ, но мог ли я доверять своему «прошлому»?

Что у меня оставалось человеческого?

Способность размышлять? Этого слишком мало. Я много повидал и теперь знаю наверняка: «мыслить» далеко не всегда означает «существовать».

Ощущения?

Мне вполне могли состряпать их в какой-нибудь виртуальной форме.

Убеждения?

Чьи? Губошлепа?.. Их стремление соорудить ковчег оставляло меня равнодушным. Я уверен, что эта idеe fixe являлась очередным историческим заскоком, некоей надуманной игрой-обязаловкой. С подобным времяпровождением я был хорошо знаком на Земле.

Любовь к ближнему, к свободе, сострадание, неприятие насилия и прочие добродетели?

Да, это было серьезно. Это не давало покоя. С другой стороны, мне хватало соображалки понять, что сострадать абстрактно, наблюдая со стороны, худшая форма лицемерия. Мне следовало заняться делом, но интересно, чем я мог бы заняться на этой дерьмовой планете, если не считать навязанной мне миссии? Что я знал об этих странных особях? К кому мог пристроиться, чтобы в пути соприкоснуться душами?

Когда я вспоминал о соитии с местными красотками, которых содержали в отдельных от мужиков бараках, меня начинало подташнивать. Нас выпускали по субботам, и губошлепы галопом мчались на площадку совокуплений. Там под приглядом воспитателей все и свершалось. Вспомнив ужас и отвращение, которое я испытывал к подобным кровосмесительным упражнениям, я между тем страдал от желания, истекая ночами густоватой, желтой спермой. Эти испражнения приводили меня в отчаяние, сердце страдало, я никак не мог найти себе места на набитом местным сеном матрасе.

Должен ли я был избавиться от этих желаний или, потеряв голову, отдаться им?

Что еще в существе, именуемом Роото, было моим, человечьим?..

Разве что сны? В те дни они особенно настойчиво преследовали меня. Это были долгие, мучительно яркие сновидения, порой раскрашенные, порой черно-белые. Порой бессвязные, порой изматывающе кошмарные, порой идиотски мудреные, часто повторяющиеся, прораставшие из той полузабытой реальности, называемой «детством», «юностью», «зрелым возрастом». Эти ночные видения знакомы большинству моих соплеменников на Земле. Сны наваливались гурьбой, реже в одиночку. Я не мог понять, как им удалось сохраниться в хордянском обличьи. Одно было ясно — сны были подлинные, без подмеса, без навязывания чужой воли. Любой, самый заковыристый бред до самой последней картинки принадлежал мне и только мне, как, например, много раз повторяющееся видение, что я — тот самый старик, закинувший невод и вытащивший золотую рыбку. То ли Гитлер, то ли Чарли Чаплин. То один, то другой швырял сеть в «пучину морскую». Мне мерещились лица жены и детей, и это были лица моей жены и моих детей. Часто повторялся один и тот же сюжет, как я без пропуска оказываюсь на заводе, где когда-то работал, и маюсь, как же мне выбраться с территории почтового ящика. Сколько было погонь, полетов, темных улиц родного Снова.

Порой меня посещали на удивление экзотические видения. В минуты беспробудной дремы меня порой заносило в самые таинственные края, будто я очутился на далекой планете, где осуществляются мои самые заветные желания. Это были какие-то странные, искаженные подсказками земных фантастов миры, и все равно этот бред был моим, до последней детальки, до замирания губошлепного сердца. Это был факт, с ним можно было считаться.

Однако ни разу мне не привиделся Хорд!

Наконец я получил разрешение покинуть столицу и уже на следующее утро в сопровождении Суллы отправился в горы на поиски лечебных трав. Знакомым трактом, по которому меня в веревках когда-то привели в Дирах, мы двинулись к посверкивающим вдали округлым, местами поросшим пальмовыми лесами сопкам.

Я вновь оказался на воле.

Дневной срок в ту пору выдался на удивление тусклым, отчего на душе было легко и весело. Сквозь плотную радужную завесь облаков огромным багровым пятном смутно проглядывал Даурис. Время от времени на фоне туч серебристым колющим пятнышком пробегал Таврис. Стоило ему ослепительно глянуть в разрыв между тучами, вся округа сразу замирала, ощетинивалась тенями. Как только шустрое крохотное светило исчезало, местность тотчас оживала, начинала искриться, переливаться, звучать. Вспархивали пичуги, заводили трели в колючем кустарнике и пальмовых рощах. Высоко в небе появлялись могучие птицы. Едва пошевеливая крыльями, они подолгу висели на одном месте, зорко высматривали добычу в наполненных переливчатым свечением распадках, потом неожиданно, с клекотом, падали на землю. Еще через мгновение взмывали с трепыхавшейся в когтях добычей.

Скоро мы добрались до развилки, до камня-указателя. Здесь посидели, перекусили, попили воды из ручья, потом разбрелись в разные стороны, договорившись встретиться, когда каждый наберет по корзине цветков, стеблей и корешков. Что искать, я заранее объяснил Иуде. Он всегда был понятливым учеником. Я проводил его взглядом, его штопанная перештопанная одежонка еще долго посвечивала на пути, ведущем к ртутным шахтам. Сам же я направился в лощину и по все более суживающемуся ложу начал подниматься к развалинам.

Добравшись до подножия отвесной скалы, я встал напротив громадного плоского камня, вскинул руки и воскликнул.

— Сим-сим, откройся!

Когда камень откатился в сторону, земля под ногами дрогнула, и на свет выплыл густо-черный, до подобия абсолютного мрака, аппарат. Он напоминал линзу с поверхностями разной кривизны, с нелепо разбросанными по корпусу выпуклостями. Некоторое время аппарат лежал, нежась под целительным теплом, потом обнажился овальный лаз. Я опрометью бросился к нему, влез внутрь. В лицо ударил густой аромат скошенного сена. Потом потянулась струйка грибного запаха. Знаете, когда срежешь белый, а он чистенький, свежий, увесистый. Поднесешь красавца к носу…

До слез прошибло.

В рубке сначала было темно, затем обширный участок — более половины диаметра внутренней обшивки — прояснился, и радужный наружный свет залил расширившийся внутренний объем. Передо мной открылось то же пустое нутро, украшенное россыпями бриллиантов, та же игра-мерцание огоньков на сохранившей форму внутреннего помещения части рубки, та же китайская роза, уцепившееся корешками за металлокерамическую плоть вернослужащего. «Быстролетный» обзавелся домашним цветком во время пребывания на Земле — его подарила инопланетному гостю наша хранительница земных растений Каллиопа. За это время роза заметно похорошела, обветвилась, густо украсилась цветами.