Страница 7 из 12
Разделение на три языка произошло по причинам, очень связанным с российской историей, существенно позже — это XIV–XV вв. Это Литовское государство. Граница, которая разделила Московскую Русь и Литовскую Русь, соответственно, западная часть территории, которая говорила на восточнославянском языке и восточная часть. Восточная часть, которая стала Великороссией и западная часть, которая дала в будущем Белоруссию и Украину. Если вы на карте посмотрите границу между Московской Русью и Литовской Русью XV в., то она будет очень похожа на границу между Россией с одной стороны и Белоруссией, Украиной — с другой. Эта линия проходила немного восточнее, но очень незначительно. Это на старой территории перекроило древнее членение и создало три новых языка, вовсе не так, каким было древнее деление.
А из древнего деления Северо-Запад (Новгород, Псков) и Центр-Восток (Ростов, Суздаль, Рязань, чуть позже Москва) образовался современный великорусский язык. Так что великорусский язык, как выяснилось, — это вещь новая, которую позволило увидеть именно открытие берестяных грамот. Этот язык создался не путем классического дерева, а путем сближения между собой двух первоначально довольно сильно отстоявших друг от друга диалектов: северо-западного (новгородского, точнее новгородско-псковского) и центрально-восточного (ростово-суздальско-рязанско-московского) (Москву незачем называть для древности, но я ее добавляю для того, чтобы были понятнее территории).
Современный наш русский литературный язык, как теперь на основании берестяных грамот вполне точно устанавливается, представляет собой продукт соединения двух старых диалектных традиций, которые я назвал. Более того, по тому, как мы с вами говорим, сейчас лингвист может практически про каждую черту нашей с вами речи (по крайней мере, про некоторые важные черты морфологии или фонетики, черт слишком много) сказать, она восточно-центрального происхождения, грубо говоря, ростово-суздальского или, грубо говоря, новгородского. И наши руке, ноге, на сохе и пр. — это новгородское наследие.
Это не что иное, как прямое наследование того, как говорили на Северо-Западе. Почему? Потому что на территории, где мы с вами находимся, на Московской, говорили руце, нозе, сосе и т. д. — совершенно так же, как в Киеве. А если вы возьмете украинский язык, там это прекрасно сохранилось, там будет на руци, на нози — до сих пор. И ровно так же было в районе Ростова, Суздаля, Москвы. Но в этом пункте соединение, конвергенция этих двух диалектов привела к победе новгородского элемента, поэтому мы с вами говорим на руке, на ноге, а не на руце, на нозе. Заметьте, этим русский язык отличается от всех славянских языков. Во всех славянских языках здесь будет — ц-, по-украински, по-белорусски, по-польски, по-чешски, по-сербски — решительно везде. Только новгородский диалект отличался в этом отношении, не имел этого — ц- по причинам своей собственной фонетической истории, в которую я не вдавался, и которую мы с вами унаследовали. И русский язык в этом отношении является его наследником.
Вот в очень грубых чертах то, что можно сказать о том, что принесло открытие берестяных грамот нам, лингвистам. Пожалуй, всё.
Обсуждение
Лейбин: Андрей Анатольевич, вы сказали, что известно, что берестяные грамоты написаны без ошибок. Я, может быть, пропустил, почему это так? А за этим у меня еще куча вопросов, возможно, неграмотно заданных. Если они написаны без ошибок, каким образом могла существовать норма? Как могла существовать школа или институция, которая отличала ошибку от не ошибки? В какой мере церковнославянский, который существовал как высокий язык, влиял на процесс схождения диалектов или, наоборот, как-то взаимодействовал с обыденным языком? Откуда взялась норма и почему без ошибок?
Зализняк: Спасибо. На самом деле, у вас более чем один вопрос. Один — очень близкий для меня вопрос, о котором я даже немного сказал авансом, но не развил. Это вопрос о том, что значит “написано без ошибок”. Про этот вопрос я могу сказать, что вы производите впечатление человека, которого я специально подкупил, чтобы вы мне его задали. Потому что у меня общего времени для этого не было, а вопрос для меня очень близкий и интересный. Дело в том, что история прочтения берестяных грамот, которой я не касался по краткости времени, в действительности в какой-то степени драматична. Она началась в 50-ые гг. с открытием первых грамот сложным соединением, с одной стороны, известной рекламы, какое мы теперь имеем замечательное новое открытие, что в древности писали и пр., с прямо противоположной реакцией многих лингвистов того времени, что с точки зрения языка это все убого, потому что ошибка на ошибке, что все написано людьми, которые едва-едва умели писать и могли сделать по три ошибки в пятибуквенном слове.
В чем дело? Например, какое-нибудь простейшее слово типа конь. Иногда оно так и пишется, буква за буквой, все в порядке. Но иногда мы видим бог знает что. По смыслу явно конь, а написано может быть не только так, как нам нравится, но еще тремя другими способами (с ъ вместо o, с е вместо ь в разных комбинациях).
Понимаете, если у вас на каждом шагу написано нечто, а вы должны угадать, что это значит не что-нибудь, а, допустим, село, то первая ваша реакция состоит в том, что писавший не умел писать. И это была в точности реакция первых читавших грамоты, очень распространенная. В течение нескольких лет и даже больше представление было такое, что интересно, конечно, что наши предки писали, но в древности все же писали очень неумело. Возникало такое ощущение, что вместо любой буквы могли написать любую другую, ну как дети, которые еще почти ничему не обучились. И раз так, то текст в лингвистическом отношении не очень ценный источник, если писавший мог написать что угодно вместо чего угодно.
И прошло довольно много лет, прежде чем стало формироваться представление о том, что все-таки в этом беспорядке есть порядок, что это не хаос и, главное, не беспомощность писавших, а это что-то такое, чего мы со своей привычкой читать хороший, классический древнерусский тексты просто раньше не встречали, и потому к этому не привычны. Проще говоря, сейчас мы знаем совершенно определенно, что в бытовом употреблении, в том, что мы называем бытовым письмом, существовало представление о том, что можно писать безразлично вот эти две буквы, что о (“о”) и ъ (“ер”) или е (“е”) и ь (“ерь”) — это были два варианта для одной и той же буквы, примерно как и и i. Как известно, такие вещи в истории русского языка бывают в разных точках. Например, еще о (“о”) и? (“омега”), которые читались одинаково в большинстве случаев. Такая парность в письме бывает. В древнерусском письме вы эти вещи знаете, такое же известно в английской, французской орфографии, где [k] можно писать и k, и c. Так что в этом ничего удивительного для систем письма нет.
Для новгородской бытовой системы письма в таком же отношении находились эти пары ъ — о и ь — е. Им было все равно. Точно так же, как i и и в одних и тех же словах могли употребляться без порядка. Потом на них был наведен порядок, и в XIX веке, если вы писали “фиту” вместо “ферта”, то в гимназии получали сниженную оценку. Но это было установлено позже. Был установлен, кстати, порядок, когда писать и и i, на это тоже были условные правила. Но в древности никаких таких правил не было. Могло употребляться спокойно и то, и другое. А в древнерусском бытовом письме точно так же употреблялись знаки о (“о”) и ъ (“ер”) или е (“е”) и ь (“ерь”).
Отдельный вопрос, как это произносилось, но я не буду рассматривать этот вопрос во всем его объеме, это была бы уже целая лингвистическая лекция. Достаточно того, что теперь мы знаем, что для писавших во все века берестяной письменности эти две буквы разрешалось употреблять одну вместо другой, и это было абсолютно допустимым, разрешенным приемом. Более того, даже не считалось, что одно лучше, а другое хуже. Поэтому когда мы видим любой из вариантов надписи конь, коне, кънь, къне, они могут встретиться в одном и том же тексте. Даже в одной строке у вас может встретиться “конь”, написанный одним способом, и “конь”, написанный другим способом.