Страница 14 из 26
Завтра прийти не успело. Весенней немецкой ночью был вызван Мирка к Викентию Стасовичу. В ужасе, у порога уже, осознал он, сделал не то, что велели! Он просто забыл, среди тех людей, про Викента, про то, что в сорок втором должен был сдаться в плен.
Викентий Стасович ужаса не заметил. Ярко горел свет в его кабинете.
— Присядь, — сказал он, — как дела?
А что мог ответить Мирка: «Ужас!»?
— Ничего, — сказал он.
Викентий Стасович присмотрелся, направив настольную лампу в лицо. Как от солнца в упор, стало больно в глазах. Викентий Стасович выключил лампу.
— А ты, — спросил он, — что? Лепишь из себя пионера-героя?
Мирка молчал. Он не знал из Освенцима: кто они — пионеры-герои...
— Какого ты хрена рассказывал байку свою, про коней, про Мироныча?
— Я забыл…
— Совесть свою ты забыл! А мы как друзья, с тобой, договорились!
Мирка все понимал, и в ужасе был от своей ошибки, да только кому, и что проку с этого? Тяжесть содеянного он до того сознавал, что нервы готов, как ремни разорвать. Но разве оценит это Викентий Стасович? И не заметит! Мирка почувствовал себя глубоко несчастным.
Викентий Стасович закурил, и налил себе чая, не предлагая Мирке.
— Ну, что мне с такими делать? — спросил он устало.
— Не знаю, я в Вашей власти.
— Нахаленок! За словом, однако, в карман ты не лезешь!
— Просто, я понимаю, что это так.
— Так? — глазами сверлил Викент, — Ну, что ж, так, — значит так!
Глазами хозяина он смотрел: готового пса пристрелить, за его паршивость.
— А, может, дать тебе шанс исправиться?
— Лучше бы так, — сказал Мирка, не поднимая глаз.
— Лучше бы дать? — уточнил Викентий Стасович.
Мирка кивнул, сглотнув горечь.
— Так, значит так! — взял Викент лист бумаги, — Пиши.
Мирка не знал, что писать. Лист бумаги был перед ним, карандаш в руке.
— «Мне стало известно, — продиктовал Викент, — что человек, называющий себя Иваном Карнауховым, под Ельней, осенью 1941 года, не будучи раненым или в беспомощном состоянии, добровольно сдался в плен…».
Мирка писал, изо всех сил желая не делать этого. Но что могло значить его желание? Да, ничего! Избавления жаждал он, как его жаждут те, кого мучают болью. Он написал.
— Так, — одобрил Викентий Стасович, прочитав, — ну а теперь, расскажи-ка, в порядке развития шанса, что видел? Что слышал еще? Не все же спала твоя совесть. Она ж у тебя, я так вижу, молчать не умеет!
Мирка стал говорить, а Викентий Стасович выслушал и заметил:
— Ну вот, небесполезный же ты человек! Историк, — он тот еще тип! На власть посягает, смотри ты! — махнул головой он, как тыквой: направо-налево, — Руководство, — смотри-ка ты, виновато, что он Родину предал! Ну, бог с ним, — махнул головой он еще раз, — с ним разберемся. А вот что двое сложивших оружие, вступили в сговор, — это не сучий вам потрох! С кем он шептался, Иван Карнаухов?
— Имени даже не знаю…
— И Карнаухова тоже не знал. Теперь знаешь. Как выглядел тот?
— У него самая рваная форма. И видно — погоны с нее были сорваны. На станции, где их грузили, они встречались. Название он говорил невнятно.
— Что ты, — с улыбкой качал головой Викент: как будто и не кипел полминуты назад, — да ты прирожденный опер! Давай пиши дальше: «Мне стало известно, что Иван Карнаухов, вступил в сговор с…». Вот тут надо написать, что «личные данные неизвестного, установлю дополнительно».
Карандаш Мирка держал в руке, но не коснулся бумаги.
— Что такое, испортился механизм? Я сам их установлю: его данные. Дело твое — написать добросовестно. Все!
— Я про сговор не знаю.
— И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Кому это, к черту, надо? Делать надо, что говорят, и все! А иначе, ты что, ты не понял? За ними пойдешь! Да на те же нары. Чего ты кобениться начал опять? Чего? У тебя — никакого выбора! Только за ними, или — со мной! Понятно?
Карандаш Мирки припал к бумаге. Он понял, что ни кому это на хрен не надо. И Мирка — также и тоже, — не нужен! «Мы все, — думал он, — как та задница, в которую с неба упала лопата, бомбой вырванная из чужого окопа!».
— Теперь, — подал Викент чистый бланк, — подпишись вот здесь и вот здесь. И, давай тебе имя условное вместе подыщем.
Мирка поставил подпись, и сказал, не зная, зачем ему это имя условное:
— Выбирайте сами.
— Запросто. Ты ж до конца войны, в полосатой одежде ходил? Значит — полоска. Полоска — зебра. Логично?
— Логично.
— Хрен кто при этом, увяжет Мирона и Зебру! Давай друг, спасибо, иди, отдыхай.
И остановил:
— А, — спросил он, — про ГУЛАГ ничего они не говорили?
— Гулак? — повторил Мирка незнакомое слово, — Нет, про Гулак ничего я не слышал, не говорили. А что это?
— Это? — Викент поджал губы, чтобы не посмеяться, — А, — сказал он, и махнул рукой, — узнаешь, еще расскажут.
Мирка пошел к выходу, но, доставуч был Викент, он спросил:
— А молоко получаешь, Мирка? Тебе нужно!
— Да.
«Не только плененных немцев расстреливать, но и коров немецких доиться заставит Викент! — шагнув за порог, думал Мирка — Как не похожи они, бог мой: Викент и НКВДист, ткнувший в землю нас с Ваней! Не только ведь наши две жизни спас: заложников не расстреляли».
Как можно представить Викента на месте героя-НКВДиста?! Земля и небо! Но Мирку никто не спрашивал и место героя занял Викент. Может быть, из-за того, что Мирка и сам получил избавление, не заслужив его?
Рано утром, наверное, где-то в четыре: в такое же время, когда начиналась война, вызвал Викент.
— Проснулся?
— Да, я проснулся.
По глазам Мирка видел, что тот ни черта не спал. Водки, может быть, с крепким чаем пил, и оно бодрило? Работал он, все-таки, не щадя себя… И голос его был усталым и хриплым:
— Ты шанса просил?
Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.
— Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! — скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.
— Мирка, — тихо, хрипло, позвал он, — слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, — он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, — да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, — все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и — слушай. Главное — слушай! Потом все напишешь, договорились?
— Викентий Стасович, а как про мой плен?
— Гляди, — встряхнул он головой, — в роль вошел… Молодец! Водки хочешь?
— Не-е…
— Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо… Мирка, ты все понял?
— Конечно, все понял.
Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. — И, вот что, — сказал он напоследок, — когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.
— Хорошо, — сказал Мирка.
— О, а тебя и не ждали! — встретили те, с кем он был вчера, — Думали, ты уже, как говорится: «Нах хаузен»!* (*Нем. Домой)
— Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил…
— Викент? — переспросили меня.
— Все его так зовут.
Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.
— Ну, возвращайся!
Мирка занял вчерашнее место.
— А он тебя ни о чем не расспрашивал? — вскоре спросили его.
— Нет. Кажется, ему это не интересно.
— Ой, дай бог бы. Дай бог…
— Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала — он все раздавит! Людей для таких просто нет!
— Мальчонке-то, — повременив, спросил кто-то, — зачем это все?
— А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...
«Вот, слышал бы он! — про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. — Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!».