В разгаре лета

Ничего не понимаю.

- Залезайте скорей, подкину, - говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.

- Пярну же в той стороне, - и я киваю головой на юг.

- Живо! Нельзя терять ни минуты! - торопит нас Друг.

Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.

Коплимяэ кричит вслед:

- Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть.

Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.

- Ну и тащись назад пехом!

И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию.

- Вдвоем нам Пярну не взять, - шутит бухгалтер.

- Не взять, - откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.

После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.

Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком.

Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.

Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик - унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно - вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" - подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.

Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.

Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.

Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев.

День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики?

Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам.

Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.

- Нас тут всего человек сто, - начинает издалека Руутхольм. - Взятый в плен унтер-офицер сообщил, что их двести. Но если даже их было бы вдвое меньше, они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между двух огней. У нас винтовки, четыре легких пулемета и минометик всего с шестью минами. А у них орудия, минометы, по-видимому, тоже, а кроме того, лулеметы и автоматы. К тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть в неравный бой. Слушаю не перебивая. Раз у него такая должность, пускай воспитывает.

- Одного самопожертвования, смелости и отваги мало. Хотеть можно многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну.

Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно:

- А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море?

- Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто убивает меня. Чего угодно, но таких слов

я не ожидал. Мне и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть. Я бормочу:

- Если так воевать, то это... и произойдет, - Об этом еще рано говорить.

Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим, кто кого должен воспитывать!

- После освобождения Мярьямаа наши войска должны были немедленно ворваться в Пярну.

Руутхольм смотрит на меня таким взглядом, что я тут же чувствую себя неловко. Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За что?

- Если все станут истерически вопить вроде тебя, мы не остановим фашистов никогда.

Конечно, он мог бы сказать это и помягче, но, видимо, терпение его лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял.

- От истерики до паники - один шаг, - добивает Х)Н меня.

Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом.

После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом спать в ямке между двумя могилами, и перед сном я успеваю сообразить, что Аксель все-таки вправил мне мозги. Мне все еще стыдно за себя. Кто, черт побери, заставляет меня причитать и охать на манер Нийдаса? Плакаться н ломать руки - этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень, и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему или еще кому, Я говорю Коплимяэ:

- Хорошо, что дождя нет.

- Хорошо, - сонно бормочет Ильмар,

Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю!

- Интересно, чем там в городе занимаются наши парни?

Коплимяэ зевает.

- Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни?

В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается?

Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша санитарка. Почему-то я думаю о ней все чаще. Особенно когда не занят чем-нибудь срочным. Я -доволен, что Хельги осталась в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы нелегко в полевых условиях. Полевые условия - это из лексикона Коплимяэ. Если бы Хельги находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело. Где бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил?

Но как Ильмар догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за Хельги? Я сказал "парни", но представлял себе не парней, а Хельги. Неужели он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь!

Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное.

- Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не сумел.

Он не отвечает - наверно, спит.

Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том, что между могилами и в самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало морального разложения фашистской армии. А по-моему, фельдфебель просто хитрец, которому дороже всего его шкура. Такой же, как наш Нийдас... Интересно, если бы со мной что-нибудь случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости, У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав.