В разгаре лета

- Здорово, Олев.

Передо мной Эндель Нийдас.

Да, это он. В летней рубашке с открытым воротом и в домашних туфлях.

- Так вы друзья? - восклицает у меня за спиной полная дама. - Как чудесно!

Я не знаю, что делать. Я поражен и растерян.

- У меня нет ночного пропуска, и мне не захотелось нарушать порядок, объясняет Нийдас. Хотя он старается держаться как можно спокойнее, я вижу, что он здорово нервничает.

Мой товарищ просовывает голову в дверь. Это новый человек у нас в батальоне, он не знает Нийдаса. Взглянув на Нийдаса, он спрашивает:

- Знакомый?

Я киваю головой. Не могу же я утверждать, будто не знаю Нийдаса.

Товарищ вежливо обращается к хозяйке:

- Если позволите, я выкурю папиросу, пока они поговорят.

- Прошу, прошу, - мигом соглашается хозяйка. Слова их звучат как-то слишком отчетливо. А я все

не могу сообразить, с чего начать. Но Нийдас начинает сам:

- Глупо в тот раз получилось. У меня в наркомате была договоренность помнишь ведь, я говорил тебе, что ходил туда. Им не хватало людей, заслуживающих доверия, которые смогли бы организовать эвакуацию заводов и станков. Я остался у них при условии, что они согласуют мой перевод из истребительного батальона.

Он врет. Но я удивляюсь, с какой находчивостью Нийдас способен заговорить зубы кому угодно. Не подыскивает слов, не отводит взгляда в сторону. Народная мудрость, правда, утверждает, будто люди с черной совестью избегают смотреть прямо в глаза, но, увы, есть исключения и из этого правила. Великие притворщики и жулики смотрят тебе в глаза честным взглядом и врут с самой ангельской миной.

- Паспорт у тебя с собой?

Я не хочу слушать его разглагольствований и не могу придумать более умного вопроса. Даже последнему подонку трудно сказать сразу, кто он такой.

- Конечно, с собой. Но скажи, Олев, зачем я должен предъявлять удостоверение личности? Ты же меня знаешь как облупленного. Шутник ты, братец, ей-богу. Этакий юморист.

Из соседней комнаты доносится звон рюмок. Я слышу, как женщина спрашивает: "У вас ведь найдется немного времени?"

Вероятно, вид у меня несколько необычный, потому что Нийдас все-таки подходит к шкафу, открывает дверцу и начинает рыться в пиджаке.

- Ты что, живешь тут?

Он оборачивается ко мне и, скорчив презрительную гримасу, говорит шепотом:

- Просто мимолетное приключение.

И опять врет. На самом деле Нийдас боится ночевать дома. Не то из-за нас, не то бог знает из-за чего.

- А Хельги?.. Хельги тоже мимолетное приключение?

Этого мне не следовало спрашивать. Или по крайней мере, сделать это необычайно холодно, свысока, с язвительным осуждением. Я и хотел держаться такого тона, но в голосе моем прозвучала горечь, и этого было достаточно.

- Ох, Олев, какой же ты молокосос! И до чего же ты, братец, ревнив. Но можешь быть спокоен, между нами ничего не было. Она, кажется, немножко увлеклась мной, но я ведь не свинья, Олев. А Хельги...

Он почти загнал меня в угол. Чувствую, как лицо начинает у меня гореть, еще минута - и я оставлю его в покое. Я становлюсь безоружным перед последним прохвостом, если мне дают понять, что я действую из эгоистических побуждений. Есть ведь такое понятие: эгоистическое побуждение... С виду скромная, а на самом деле предельно циничная похвальба Нийдаса, будто Хельги неравнодушна к нему, помогает мне преодолеть обычную робость. Я обрываю его:

- Пикни еще о санитарке хоть словечко, и я расквашу тебе рожу.

- Прости меня, ради бога, если я тебя задел.

Я чувствую, что Нийдас снова выскальзывает у меня из рук. Общаясь с лощеными и скользкими людьми, я становлюсь вконец беспомощным. Они словно окутывают твою волю каким-то клейким тестом и потом лепят из этого теста что хотят.

- А ты знаешь, что в батальоне тебя считают беглым?

Сам не понимаю, как мне подвернулось это старомодное слово "беглый", только Нийдас опять оказывается в седле. Он с несчастным видом разводит руками:

- Это не моя вина, а вина наркоматского отдела кадров. Они были обязаны уладить связанные со мной формальности. Но теперь я, слава богу, знаю, что они еще не сделали этого. Спасибо тебе, Олев,

В дверь стучат. Лишь тут я замечаю, что Нийдас успел закрыть ее. Он чертовски предусмотрителен. В дверях появляется раскрасневшаяся хозяйка квартиры.

- Товарищи, я вам немножко помешаю. Хочу предложить всем по чашке кофе. У таких друзей, надеюсь, найдется время на чашку кофе?

- Не забывай, Олев, что нам некогда.

Это кричит из другой комнаты мой спутник. При этом он явно что-то дожевывает.

Нийдас бросает хозяйке многозначительный взгляд, и дверь мгновенно захлопывается.

- Мы ходили к тебе домой. Разговаривали с твоей матерью, - говорю я.

Нийдас пугается. Так вот где у него слабое место!

- А что... что вы ей сказали?

- Не волнуйся, - говорю я презрительно. Презрение мое переходит в злость, и я вдруг нахожу нужные слова: - Мы не сказали твоей матери, что ее сын предатель. Да, ты предатель! За шкуру свою дрожишь, трус. Не сомневаюсь, что, если немцы захватят Таллин, ты, лишь бы выслужиться, начнешь выдавать всех честных рабочих. Ты в десять раз хуже Элиаса. Он не притворяется и не скрывается.

Я уже не могу остановиться и как следует отхлестываю словами Нийдаса. И под конец приказываю:

- Одевайся, пойдешь с нами. Выясним в штабе батальона, что ты здесь набрехал, а что правда.

В жизни не видел такого перепуганного и убитого человека. Губы у него дрожат. Он не может выговорить ни слова.

- Ладно, - говорю я, успокоившись, - сегодня мы тебя не заберем. Если ты человек, явишься завтра сам. А если шваль, так катись ко всем чертям.

Я оставляю его в задней комнате, кричу парикмахерше, которая зазывает меня к столу, что пусть она лучше позаботится о своем нахлебничке, и мы уходим.

У меня такое чувство, будто я освободился от чего-то очень грязного и гнусного. Догадываюсь, что Нийдас не явится в батальон, но я ничуть об этом не жалею. После того как я увидел Нийдаса во всем его убогом ничтожестве, мне становится ясно, что такой, как он, никогда не сделал бы Хельги счастливой. Должен, однако, признаться, к своему стыду, что, придя к такому решению, я испытываю даже удовольствие.

- Что это за тип? - спрашивает на улице мой товарищ.

Я отвечаю ему уклончиво. Не хочется признаваться, что мы имели дело с человеком, удравшим из батальона.

Я никому не говорю про то, что видел Нийдаса. Ни Тумме, ни даже Руутхольму. Да и нри встрече с Хельги держу язык за зубами.

Потом я прихожу к мысли, что нашей санитарке следовало бы увидеть Нийдаса таким, каким увидел его я. Тогда она поняла бы, что нечего горевать о таком подонке.

Она все еще печальная. Иногда, правда, уже улыбается, и тогда я радуюсь. Но теперь она уже не такая доверчивая, как прежде. Меня и то стала немножко побаиваться.

Иногда мне становится за нее страшно. Ужасно она импульсивная. Хитрости в ней никакой - что думает, то и говорит без всяких колебаний. Сказала Мюркмаа прямо в лицо, что тот бессердечный человек. Из-за того, что командир роты хотел послать в ночной обход человека с температурой.

- Вам бы в детском саду служить, а не в истребительном батальоне, бросил Мюркмаа.

Хельги, не растерявшись, ответила:

- А такому человеку, как вы, я не доверила бы даже конвоировать пленных.

Об этой стычке между Хельги и Мюркмаа мне рассказал Коплимяэ. Не сомневаюсь в том, что оба могли и так разговаривать. Мюркмаа, тот любит уязвить, а Хельги не умеет сдерживаться. Если уж она верит кому, так верит до конца, а кого она не переносит, так высказывает свое презрение в открытую,.

Тумме говорит про нее, что слишком она легко вспыхивает. И пожалуй, он прав.

Вот этот притворщик, этот Нийдас, и воспользовался ее характером, Да что говорить о Хельги -он же обманул вcex нас. Исключая разве что Руутхольма, которому Нийдас не сумел заговорить зубы.