Страница 163 из 219
Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на языке, понятном ей. <...> Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это, как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании (курсив наш. - Авт. ).
Из этой сцены, увиденной глазами генерала Кобрисова и эмоционально окрашенной его реакцией, явствует: беды России происходят оттого, что ею правят чужаки, - что им русская кровь что им русские жизни? А многим ли подобная логика отличается от так возмутившей генерала Кобрисова логики члена Военного совета фронта Хрущева, который добивался, чтобы "жемчужину Украины" обязательно освобождал командарм, представляющий "титульную нацию" Украины?
Сама по себе крайне сложная и в высшей степени взрывоопасная идея национального самосознания и национального единства получает в романе "Генерал и его армия" противоречивое освещение и осмысление.
С одной стороны, Владимов утверждает, что именно национальное чувство объединило русских и отвратило их от оккупантов. Особенно показательна в этом плане сцена во дворе орловской тюрьмы, где по приказу Гудериана были выложены трупы сотен арестантов, которых советские власти уничтожили перед уходом из города. Пропагандистский расчет немецкого генерала понятен: на примере "этой массовой бессмысленной казни" показать жителям Орла преступления советского режима против своего народа. Но Гудериана потрясло сильнее всего то, как люди, которые пришли оплакивать своих близких, "смотрели на него самого: со страхом и ясно видимой злобой". Объяснение этой странности генералу дает "потертый русский батюшка":
- . . . Но это наша боль, - вымолвил батюшка, - наша, и ничья другая. Вы же перстами своими трогаете чужие раны и спрашиваете: "Отчего это болит? Как смеет болеть?" Но вы не можете врачевать, и боль от касаний ваших только усиливается, а раны, на которые смотрят, не заживают дольше.
Значит, сильнее ненависти к собственным палачам оказывается ненависть к захватчикам-чужеземцам. И такой "расклад" народного чувства в романе никак не оспаривается, признается как своего рода этический закон.
Но тогда как объяснить то эстетическое освещение, которое дано в романе образу генерала Власова? Важная роль этого персонажа в системе идейных и духовных противостояний романа несомненна. Генерал Андрей Власов - бывший крупный советский военачальник, действительно тот реальный исторический деятель, который прямо призвал к борьбе против сталинского режима и стал во главе так называемой "Русской освободительной армии" (РОА). Каким же рисуется генерал Власов в романе?
Власов появляется на страницах романа дважды. Первый раз непосредственно в эпическом сюжете: в событиях под Москвой в начале декабря 1941-го года, когда он командовал 20-й армией. Второй раз - в рефлексии генерала Кобрисова, вспоминающего свои довоенные встречи с Власовым и раздумывающего о его переходе на сторону немцев. В сущности, взаимодействие генерала Власова с обстоятельствами происходит только в одном моменте когда он своевольно забирает свежую бригаду, направленную командованием для укрепления соседней армии, и бросает ее в наступление.
Романист утверждает, что именно Власов этим рывком своей армии "от малой деревеньки Белый Раст" спас Москву: "Он навсегда входил в историю спасителем русской столицы". Это утверждение типично в ряду тех аттестаций, посредством которых автор строит этот образ: перед самой войной на слете высших командиров "была всем в пример поставлена власовская 99-я стрелковая дивизия"; "свою речь он пересыпал цитатами из Суворова и других полководцев российских"; в сорок первом году на 37-й армии Власова "держалась вся оборона Киева".
Вообще при создании образа генерала Власова Владимов предпочитает давать ему характеристики и аттестации, что не очень согласуется с реалистическим принципом - выверять и корректировать авторский замысел саморазвитием (или самораскрытием) героя "в предполагаемых обстоятельствах"*317. Ведь характеристика и аттестация - это такие риторические жанры, которые неизбежно приобретают субъективно-оценочную окраску. Так, первое появление генерала торжественно ассоциируется "с выходом короля к своим приближенным", и действительно, "окружавшие не сводили с него преданных и умиленных глаз". Рисуя портрет Власова, безличный повествователь, в сущности, навязывает читателю совершенно определенный, а именно возвышенный, эстетический модус восприятия: "выделялся своим замечательным мужским лицом", "прекрасна, мужественно-аскетична была впалость щек при угловатости сильного подбородка, поражали высокий лоб. . . ", "все лицо было трудное, отчасти страдальческое, но производившее впечатление сильного ума и воли". Особый акцент делается на том, что генерал Власов "резко выделялся. . . своим ростом", а в романе это немаловажная деталь: высокий рост - мета неординарности, знак выдающейся личности, и наоборот, малый рост, невзрачность (таких повествователь называет "недокормышами") - мета посредственностей, мелких личностей*318 Почти те же подробности дублируются во втором портрете Власова, запечатленном в памяти генерала Кобрисова. И, естественно резюме из этого портрета делается столь же многообещающее: "Из такого можно было сделать народного вождя".
Но, видимо, возвышенные риторические характеристики и аттестации генерала Власова как выдающегося полководца показались Владимову недостаточными для того, чтобы раскрыть сущность этой личности. И он пускает в ход еще два весьма показательных приема.
Первый - из народной низовой культуры. Читателю сообщается, что генерал Власов слыл "первым матерщинником в армии" (это, в частности, "создало ему славу любимца солдат"), а также, что "пивал Андрей Андреевич крепко, а нить разговора не терял". В русской карнавальной культуре это едва ли не самые высокие оценки, правда, ими, как правило, награждаются специфические персонажи - ухари, балагуры, скоморохи. Вообще-то для выдающегося полководца, входящего в высшую военную элиту страны, грамотея и эрудита (о чем, по мнению повествователя, свидетельствуют толстые стекла очков, которые носит генерал), первенство в армии по мату и уменье "пивать крепко" - сомнительное достоинство. Но зато в национальной массовой, низовой культуре это самые безотказные способы демонстрации исконной "русскости" персонажа.
Ту же функцию преследует и второй прием - использование высокой сакральной, а именно - православной символики. Вла-димовский генерал Власов предстает как человек глубоко верующий: уже при первом своем появлении (в эпизоде у подмосковной деревни Белый Раст) он эпатирует своих подчиненных тем, что "даже несколько театрально" крестится. При изложении сведений о поведении Власова после перехода на сторону гитлеровцев упоминается о посещении им Печерского монастыря, где "игумен ему кланялся до земли".
Заметим, что в романе Владимова православной символике принадлежит значение высших эстетических координат - на страницах романа дважды появляются религиозные святыни Киевской Руси: "заговоренный" храм гигантский "купол с дырою от снаряда, чудом не разорвавшегося внутри", а также "черный ангел с крестом на плече, высоко вознесшийся над зеленым холмом". В связи с той ролью, которая отводится в романе православной символике, можно понять замысел эпизода, ключевого в обрисовке генерала Власова.
Стоя на паперти деревенского храма, Власов интересуется, "чей престол у этой церкви"? Ему докладывают: "Мученика Андрея Стратилата". Далее сам генерал объясняет окружающим, что слово "стратилат" означает "полководец, стратег", и сообщает: "Это мой святой. И моего отца тоже". И хотя Власов утаивает от своих атеизированных слушателей "страшную историю" этого полководца, "преданного и убитого со своим отрядом теми, для кого он добывал свои победы"*319, однако, сам он видит в таком совпадении некое "предзнаменование, ужасное по смыслу".