Страница 83 из 86
…Третий за этот день дребезжащий звонок раздался в то время, когда Марат заканчивал свой разговор с гражданином Пилле.
Все последующее так четко запечатлелось в моем мозгу, что и сейчас, много лет спустя, я помню точно, кто где стоял, какое движение сделал, какие слова сказал…
Солнце, заходя, ярко освещало прихожую через открытую кухонную дверь.
Девушка среднего роста, в светлом платье и темной шляпке, стояла на пороге. Она держалась уверенно и спокойно. Гражданка Обен, только что открывшая ей дверь, пыталась что-то ей доказать, по девушка не обращала на нее ни малейшего внимания. Взгляд ее внимательных голубых глаз скользнул по моему лицу.
Гражданин Пилле, простившийся с Маратом, шел по коридору к входной двери. Симонна провожала его. Лорен Ба выглядывал из столовой.
Увидя уже знакомую ей посетительницу, Симонна чуть побледнела и спросила, что ей нужно.
Девушка уверенным тоном потребовала, чтобы ее пропустили к Марату.
Симонна пожала плечами:
— Но надо, по крайней мере, спросить, может ли он вас принять!
Поскольку Пилле, уходя, не закрыл дверь ванной, Марат услышал эти слова и крикнул:
— Могу, конечно, могу! Пропустите ее!..
Симонна провела посетительницу через столовую и плотно закрыла за ней дверь.
Прошло около четверти часа.
Симонна продолжала размешивать лекарство. У нее вдруг вырвался возглас:
— И что можно делать там так долго!.. Я улыбнулся:
— Ревнуешь?..
Симонна вспыхнула:
— Этого уж я от тебя не ожидала, Жан. Подобная шутка выглядит кощунством…
Я и сам понимал, что шутка не очень удачная. Я хотел было извиниться перед Симонной, но в это время она, рискнув нарушить беседу, вошла к Марату, чтобы спросить, довольно ли глины на одну порцию. Я слышал, что Марат ответил утвердительно.
Выйдя из ванной и снова закрыв дверь, Симонна направилась в кухню, чтобы поставить на стол тарелку. Но едва она успела это сделать, как из ванной раздался какой-то звук, похожий не то на бульканье, не то на хриплое рыдание.
Затем отчаянный, нечеловеческий голос закричал:
— Ко мне, мой друг!..
Это был конец.
Глава 24
Вероятно, отец мой был прав: напрасно я занялся медициной.
Я, конечно, неплохой хирург-практик, но никаких Америк в своей специальности не открою — я не Дезо и не Дешан.
Чем заметнее ускоряется бег времени, чем быстрее проходят годы, тем явственнее охладеваю я к хирургии; и если бы не нужда в хлебе насущном, ей-богу, давно бы расстался с ней.
А между тем у меня есть иная, возрастающая страсть: уже много лет, начиная со встречи с милым старичком Госленом, я поклоняюсь музе Клио…
Даже читая произведения литературы, я смотрю на них взглядом историка. Листая труды кое-кого из моих современников, скажем Ретифа или Мерсье, претендующих на внимание будущих поколений, я удивляюсь, как мало использовали эти писатели свои возможности очевидцев и участников.
Поэтому-то я и рассказал вам, мой любезный читатель, много такого, что на первый взгляд может показаться не строго обязательным для создания образа Марата, но без чего не будут понятны условия, в которых мой друг действовал, и, главное, чего вы сами не увидите никогда.
Поэтому-то сейчас мне и хочется рассказать о той, вокруг которой сложилось уже в мое время так много легенд, что подлинный ее облик, равно как и истинные причины ее поступка, совершенно в них растворился. Эти легенды освещают ее фигуру ложным светом мифического и бескорыстного героизма.
Должен заметить, что преступление Шарлотты Корде ошеломило обывателей Франции девяносто третьего года.
Эта молодая девушка, связанная родством с великим Корнелем, получившая религиозное воспитание, явилась в Париж с обдуманным намерением убить человека и совершила убийство хладнокровно и без колебаний, а потом так же бестрепетно встретила ужасную смерть, которую мужественно ждала целых три дня. Не превосходит ли это Цинпу и не бледнеет ли перед этим поступок Брута?.. Так полагал несчастный Адан Люкс[14], так думали и многие другие; во всяком случае, в результате деяния Шарлотты Корде у нас чуть ли не возник культ убийства. После революции поэты воспевали ее; имя ее сделалось синонимом героини, ее преступление вдохновило многих артистов, живописцев и скульпторов; и если статуя ее до сих пор не воздвигнута на одной из наших площадей, то только потому, что каждая новая власть опасается сделать это официально, ибо убийство всегда остается убийством, и канонизировать его — значит рисковать собственной шкурой перед клинком злоумышленника…
Должен признаться, что она поразила и меня.
Сколь ни сильно было мое личное горе, как ни раздирала меня естественная ненависть к ней, отнявшей жизнь у самого близкого мне человека, я не мог, не изумляясь, смотреть на то олимпийское спокойствие, ту нарочитую бесчувственность, которые она старалась придать каждому своему движению и слову.
Она была величественна, когда на один из вопросов Фукье-Тенвиля ответила: «Чудовище, он принимает меня за убийцу!» Она внушала трепет, когда заявила: «Мне не понадобилось ненависти других, достаточно было моей собственной». Она казалась необычной, когда, желая отблагодарить адвоката, поручила ему заплатить свои маленькие тюремные долги. Она, впрочем, необычна во всем: в бесстрашии перед эшафотом, в своих письмах, в своей ясной и простой манере держаться перед судьями. Я думаю, что, если бы ее предок Корнель написал для нее роль, он при всем своем гении не смог бы придумать таких речей и жестов, которыми она щеголяла перед зрителями.
В чем же тут дело? Откуда в этой преступнице столько самоуверенности и твердости, которых не смогла поколебать даже рука палача?..
Меня сразу насторожила одна подробность.
При аресте Шарлотты у нее нашли спрятанные на груди две бумаги, сколотые булавкой. Одна из них была довольно выспренным обращением к французскому народу, другая — выпиской из метрического свидетельства. Что побудило убийцу, идущую на свое черное дело, запастись этим последним документом? Только одно: боязнь остаться неизвестной, в случае если бы народ расправился с ней на месте преступления.
Стало быть, она заботилась, чтобы потомство узнало о ней; она искала славу, пусть даже славу Герострата; она шла на преступление в надежде остаться в веках!..
Только оценив по достоинству эту предпосылку, можно было понять ее поведение на суде и многое другое. Во всяком случае, это был ключ, и, имея его в руках, я попытался проникнуть в тайну души этой страшной женщины.
Я перекопал множество документов и говорил с разными людьми; я побывал в Кане и усердно мерил шагами те улицы, по которым ходила она; я смотрел на заброшенный дворик сквозь маленькое оконце из цветных стеклышек в свинцовых переплетах, которое освещало ее крохотную комнатушку; одним словом, я проделал все то, что мог выполнить пытливый и заинтересованный современник, чтобы затем выступить в роли историка.
Результаты моих изысканий я и доверяю нижеследующим страницам этой повести.
Она родилась 27 июля 1768 года в маленькой деревушке Линьери, в семье хотя и дворянской, но едва сводившей концы с концами. Родовое имя Мари Шарлотты — де Корде д'Армон — происходило от названия поместья, принадлежавшего другим людям и находившегося в Аржантейском округе. Она рано лишилась матери; два брата ее, заядлые роялисты, эмигрировали в начале революции, а отец, Жак Франсуа д'Армон, был известен как автор единственной брошюры, выпущенной им в 1790 году против майората, по вине которого он остался без средств.
Итак, первое, что бросается в глаза при взгляде на семью Шарлотты, — благородство происхождения и бедность. Подобный сплав порождал тип человека-отщепенца, замкнутого в своей фамильной гордости и живущего иллюзиями, которые он сам себе создавал.
Шарлотта воспитывалась в монастыре. Потом, когда революция уничтожила церковные корпорации, она нашла убежище в Кане, у дальней родственницы, госпожи Кутелье де Бретвиль. Эта старая дама не отличалась человеколюбием и общительностью. Она заперла девушку в одну из самых скверных и отдаленных комнат своего дома и почти не интересовалась ее жизнью.
14
Адап Люкс — депутат, очарованный убийцей Марата, опубликовал брошюру, прославлявшую преступление Шарлотты Корде; по приговору Революционного трибунала он был казнен.