Страница 82 из 86
Агент Дютар писал:
«…Якобинцы распадаются на две партии, очень различные и обособленные друг от друга. С одной стороны, это люди образованные, собственники, которые думают больше о себе, чем о других; к их числу относятся Сантер, Робеспьер и большая часть членов Горы. С другой стороны, это вожаки низов, которые частично господствуют в Якобинском клубе и, главным образом, у Кордельеров их вождь — Марат».
И дальше:
«Очень часто, читая статьи Марата, я ловлю себя на том, что думаю: «А ведь он прав!» Слишком часто уж паши великие умники, погрязая в метафизических отвлеченностях, забывают о реальном народе. Марат единственный остается с народом, всегда с народом… И, ей-богу, мне, подлинному патриоту, трудно не стать маратистом…»
Честный Дютар! Что сделали с тобой твои хозяева, я не знаю, но вряд ли им подошел агент, говоривший от глубины сердца и вовсе не то, что им хотелось.
Но ты прав, Дютар, тысячу раз прав.
Робеспьер и многие из его соратников были отвлеченными резонерами. Они говорили о добродетели, однако не знали живого народа, да и не очень-то хотели его узнать, а народные восстания приводили их в ужас…
«Робеспьер избегает шума и бледнеет при виде обнаженной сабли» — как это точно было схвачено!
Марат же был совсем другим. Он жил интересами обездоленных и угнетенных; когда-то они скрывали его от сильных мира, теперь же видели в нем своего друга и вождя. И он помогал им не высокопарными тирадами, но делами, подчас самыми простыми делами…
В дни болезни он продолжал принимать всех, нуждающихся в нем. И никто не уходил из квартиры на улице Кордельеров с пустыми руками. А если Марат сам не мог помочь, он направлял туда, где можно было рассчитывать на доброе отношение и поддержку.
Это очень хорошо показал Огюстен Робеспьер, человек простой и сердечный, в одном из своих частных писем, написанных уже после смерти Друга народа:
«…Вы должны знать, что Марат жил как спартанец, он ничего не тратил на себя, отдавая все, что имел, обращавшимся к нему за помощью. Он не раз говорил мне и моим коллегам: «Мне больше нечем помочь этим несчастным, я пришлю к вам кое-кого из них», и он много раз так делал…»
Удивительно ли, что после смерти Марата в семье осталась одна ассигнация, достоинством в 25 су?.. Это был весь капитал, нажитый им за годы революции…
Сопоставим, дорогой читатель.
Дантон умер помещиком — после него остались дома, угодья, пахотные земли. Собственность Робеспьера по посмертной оценке равнялась примерно тысяче ливров.
А Марат в день смерти имел 25 су, и это было все, ибо квартира бралась внаем, а мебель — напрокат.
Я не могу говорить об этом без слез. По-моему, ассигнация в 25 су характеризует его лучше, чем десятки томов исторических исследований!..
…После обеда Марат не пожелал отдыхать. Он заявил, что ему нужно закончить для завтрашнего номера статью об изменнике Кюстине, а тут с минуты на минуту должны принести корректуру. С ним никто не спорил — это было бесполезно.
Жара, казалось, достигла своего предела. Мы были словно вареные, и я удивлялся Марату, который мог при этом еще сидеть в почти горячей воде. Я взглянул в его страдальческое лицо. Мокрое, набрякшее и белое, оно напоминало тесто, но темные зрачки глаз были такими же пронизывающими и пытливыми, как всегда. Мог ли я думать, что вижу его живым в последний раз?..
Симонна занялась приготовлением лекарства. Это была микстура, прописанная доктором Субербиелем, состоявшая из миндального молока с разведенной в нем глиной; строго определенную дозу глины нужно было предварительно очень мелко растолочь. Лекарство не помогало, но Симонна тщательно готовила его каждый день в одно и то же время.
Пробило семь. Пришел гражданин Пилле, принесший корректуру. Вместе с Пилле зашел и Лорен Ба; словно в объятиях, он нес обеими руками кипу бумаги, только что купленной в магазине Бушара. Передав бумагу гражданке Обен, комиссионер остался в столовой, Пилле же прошел к Марату. Я слышал их разговор: они обсуждали последние события. Между прочим, Пилле заметил:
— Жак Ру сдал в типографию брошюру — ответ на твою статью от 4 июля.
Марат, казалось, пропустил эти слова мимо ушей…
…Жак Ру… Я ничего не знаю об этом человеке, да и видел-то его всего раз в жизни, при обстоятельствах, о которых было рассказано выше.
Но я знаю, что в былые времена Ру помогал Марату и что Марат нашел безопасное убежище в его доме. Мне известно, что Марат всегда хорошо отзывался о Жаке Ру и всего полгода назад с благожелательностью упоминал о нем в одной из своих статей. Мне известно, наконец, что Ру, так же как Варле и Леклерк, принял деятельнейшее участие в подготовке и проведении дня 2 июня.
Поэтому, когда 4 июля я прочитал статью, где Марат взваливал на плечи Жака Ру какие-то весьма странные преступления, я, чрезвычайно удивленный, предстал пред учителем.
— Ты насчет Ру и компании, — кисло процедил Марат, едва взглянув мне в лицо.
Я молчал.
— Ну говори же, возмущайся, ругай меня, называй неблагодарным… Говори же, черт возьми, что-нибудь…
Я молчал.
Тогда заговорил он сам. Заговорил с горячностью.
— Вот уже четыре года толкуем мы о свободе и не имеем о ней ни малейшего представления. Знай же, что свобода создана не для безумцев, не для бешеных, не для злых, но для добродетельных людей, которые не хотят ею злоупотреблять…
«Не для бешеных»?.. Я знал, что жирондисты называли Ру и Варле «бешеными».
Марат продолжал:
— Свобода мнений должна быть неограниченной, но для пользы отечества, а не для его гибели. Все должно быть разрешено для его блага, но не во вред ему. Патриотическая партия должна уничтожить вражескую клику или сама будет уничтожена…
— Но ведь государственные люди сброшены со счетов…
— Нет, не сброшены. А Лион? А Вандея? А Кальвадос?.. А кроме всего, есть еще и эти неистовые «лжепатриоты», которые страшнее, чем аристократы, ибо пользуются патриотической маской, чтобы ввести в заблуждение добродетельных граждан…
— Учитель, к чему вы все это мне говорите? Вы могли бы подобное с успехом изрекать в Якобинском клубе, но мне-то зачем? Я ведь знаю, что эти «лжепатриоты» боролись плечом к плечу с вами, а их требования — разве это не ваши требования? Не вы ли утверждали, будто скупщиков и спекулянтов нужно вешать у дверей их лавок? Не вы ли требовали, чтобы неимущим отдали достояние бежавших богачей? Не вы ли всегда крушили тех, кто утеснял санкюлотов?.. А тут вдруг «добродетельные»… Да вы, право, заговорили языком Робеспьера!..
Он не ожидал от меня такого выпада. Он молчал и отдувался, и мне стало жаль его. Потом он сказал:
— А хотя бы и Робеспьера?.. Сейчас, друг мой, запомни это, нельзя раскалывать единства. Я уже столько дней твержу о единении Горы и санкюлотов! Только в этом случае мы справимся с врагами и будем свободны…
Он снова замолчал, словно тщательно обдумывая то, что собирался мне сказать. И потом заговорил уже совсем иным, тихим и проникновенным тоном.
— Видишь ли… В чем-то ты прав. В чем-то и они правы. Но они выступили в самый неподходящий момент. Надо знать, когда что говорить и когда что требовать.
Пока они подрывали могущество Жиронды, это было хорошо. Но сейчас, сейчас что они подрывают? Новую демократическую конституцию, вдохновленную учением великого Руссо!.. Республику, одолеваемую врагами, изнывающую под тяжким бременем голода и контрреволюции!.. Вот во что они бросают камень!.. Робеспьер понимает это и борется с ними уже больше месяца. Я долго молчал. Но я должен был в конце концов помочь ему!..
Обессилев, он упал на подушки.
Больше нам уже не довелось беседовать на эту тему. Во время его последней встречи с Ру я, к сожалению, отсутствовал.
Но ведь известно, что «бешеные» остались верны памяти Марата, а Ру даже продолжал выпускать его газету, издаваемую якобы «тенью Марата»…