Страница 35 из 55
Эти параллельно функционирующие демократические институты являются, на мой взгляд, единственной гарантией того, что из — пригодных для использования — элементов хаоса и анархии все же, пожалуй, может быть построен более или менее прозрачный, более или менее справедливый, более или менее предсказуемый европейский порядок. Есть знатоки международного права, которые боятся как раз обратного. Они считают, что названные выше решения наносят принципу государственной суверенности тяжелый удар, после которого мировое сообщество будет долго и трудно приходить в себя. Этого я бы как раз не опасался, ибо все, что происходит и произошло, пойдет, по всей очевидности, гораздо глубже и повлечет гораздо более глубокие изменения, чтобы от их влияния можно было уберечь, сохранить в неприкосновенности принцип государственного суверенности. Я бы скорее опасался того, что мировое сообщество, стремясь уберечь, сохранить общепризнанное ныне, устоявшееся понимание суверенности, будет терпеть геноцид или, из дипломатических или юридических соображений, будет и далее закрывать глаза на то, что творится в Федеративной Республике Югославии по воле ее президента. А поскольку мировое сообщество, очень правильно, не захотело признать, что под такими действиями есть какая-то правовая основа, то сегодня принцип государственной суверенности означает не то, что означал вчера.
По всей очевидности, все происшедшее означает, что теперь государство даже на собственной территории не может делать со своими гражданами все, что ему заблагорассудится. А если все-таки будет делать, то остальные государства не согласятся так уж безусловно признавать его суверенность. Они сочтут, что суверенность вовсе не подразумевает, будто у государств и у глав государств есть право делить своих граждан по религиозной принадлежности или по происхождению. Из принципа суверенности не следует также, что у государства, у нации есть где-то колыбель, — разве что в музее. Глава государства не может, ссылаясь на государственную целесообразность или на исторические права одних категорий граждан, отдавать приказ расстреливать дома других категорий граждан, сгонять этих других граждан с мест их обитания, отбирать у них принадлежащие им личные документы и деньги, депортировать их на территорию других государств, — ибо этого не позволяет делать Всеобщая Декларация Прав Человека. Он не может поступать так даже в том случае, если этого желает большинство граждан данной страны и если против этого нет никаких возражений у представителей интеллигенции, к мнению которой прислушивается население. Такой суверенности нет, а если была, то это — факт позорный.
Если то, что я вижу сейчас, не обман зрения, то в истории суверенности, истории, далеко не свободной от насилия, происходящее в эти дни представляет собой субстанциональный сдвиг. Ибо впервые за пятьдесят лет после своего рождения Всеобщая Декларация Прав Человека обретает реальный смысл. Нарушение ее влечет за собой санкции — например, бомбардировку военных объектов. С точки зрения этого документа, до сих пор не имевшего никакой реальной силы, то, что сейчас происходит, означает переосмысление таких понятий, как суверенность государства и неприкосновенность главы государства. Что, в свою очередь, делает очевидным тот факт, что дипломаты, на протяжении более чем пятидесяти лет пытаясь сохранить двойные стандарты, не утруждали себя задачей согласовать Устав ООН с Всеобщей Декларацией Прав Человека. Ведь если члены Совета Безопасности налагают вето на решение остальных членов СБ даже в том случае, если Всеобщая Декларация Прав Человека не дает такой возможности, а напротив, призывает их сделать противоположное, то я, даже будучи профаном в подобных вопросах, не могу не усомниться в серьезности отношения стран-членов ООН к правам человека. И, выходит, речь идет вовсе не о том, что вследствие воздушных ударов НАТО рухнула-де идеальная структура международного права: нет, речь идет о том, что очевидным для всех стало несовершенство этой структуры. Воочию открылась пропасть между двумя основными документами, пропасть, которую увеличила до нынешних ее размеров вынужденная вражда периода холодной войны и которую государства, поставившие под этими документами свою подпись, за минувшие полвека, оберегая свои интересы, свой комфорт, заполнили трупами массовых убийств.
Все, что говорят, приводя в доказательство своей правоты массу юридических аргументов, противники воздушных ударов, мне видится совсем по-другому. Я уверен: дело вовсе не в ущемлении суверенности; нет, просто в предшествующий период мы, опираясь на устоявшуюся веками правовую практику, вывели такие правовые нормы, которые несовместимы со Всеобщей Декларацией Прав Человека. Ориентируясь на резоны, действовавшие во времена холодной войны, мы быстро смирились с тем, что Декларация эта — не более чем рекомендательный документ, не более чем набор прекраснодушных пожеланий, мечтаний, не более чем заявление о намерениях; в тот момент, когда Декларация вступает в противоречие с сиюминутными интересами государства, подписавшего ее, оно просто забывает о ней; но ее очень даже удобно вытаскивать на свет божий, едва интересы государства этого потребуют. Хотя наши часы неизменно идут по одному и тому же, гринвичскому времени, а на воротах пожоньской ратуши укреплен только один аршин.
Мировое сообщество государств могло бы дать международной жизни новые критерии, новые меры измерения, — но лишь при условии, что предварительно будет глубоко проанализирована история последних пятидесяти лет, проведено серьезное, основательное согласование требований, содержащихся в двух этих универсальных документах. Среди прочего, предстоит заново определить понятие суверенитета. Кроме того, нужно устранить противоречия между конституциями стран, входящих в мировое сообщество. После того как это произойдет, яснее станет, где пролегают необходимые границы терпимости и уступчивости (к которым принято относиться как к добродетелям), а если эти границы нарушены, то когда и кто должен браться за оружие и за какое оружие. При этом более четкую и конкретную форму примут не только гражданские права, но и обязанности граждан друг перед другом. Мы будем лучше знать, какова ответственность гражданина вообще и главы государства в частности перед другими людьми, да и само это понятие, «другие люди», будет не с околицей соседней деревни отождествляться. Тогда станет невозможной ситуация, когда отдельные штаты США сами решают, сохранить им смертную казнь или запретить, а отдельные государства, члены НАТО, ведут карательную войну против курдов. Эти новые критерии не были бы такими инструментами, которые можно повернуть то так, то этак, в одних случаях измерять, что целесообразно, в других — что порядочно. Суверенитет государств и неприкосновенность глав государств, следовательно, соблюдались бы лишь до тех пор, пока сами государства и их главы соблюдают единые для всего мирового сообщества правила игры. А сообщество демократических наций не признавало бы легитимность таких правил игры, которые опираются не на два универсальных документа. Когда это произошло бы, ни одного президента или премьер-министра уже невозможно было бы заставить вести с обычными преступниками и бандитами, во имя благородных целей, диалоги о справедливости и праве в мраморных, обставленных мебелью в стиле рококо залах, где, даже меняя каждый день цветы в вазах, все-таки не удалось бы рассеять тяжелый запах мужских тел, потеющих от мутных, нечистых страстей.
Все это я излагаю в условном наклонении, словно описываю какой-то несбыточный сон, сон-мечту, хотя первый толчок гигантского по своим масштабам изменения, несмотря на все несогласия и недовольства, уже произошел.
Старый мир сдвинулся со своих трухлявых устоев с десятилетним опозданием, но все же сдвинулся. Сдвиг произошел не в один день, и разработка системы ценностей нового порядка наверняка займет весь двадцать первый век. Европейские правительства отдают себе отчет в том, что Россию, каким бы тяжким балластом она ни висела на плечах у Европы, отныне нельзя отрезать от континента; точно так же и Соединенные Штаты понимают, что невозможно отрезать от всего остального мира Китай. Если же они, наперекор этой данности, все-таки захотят, в духе времен холодной войны, держать друг друга в постоянном напряжении, то тем самым обрекут самих себя на бездействие и не смогут решать даже проблемы (масштаб которых еще не известен) собственного населения. Для этого тоже есть немало шансов. Ведь те общественные институты и политические структуры, которые утвердились в годы холодной войны и, в смягченной форме, обслуживали критический период мирного сосуществования, — после падения берлинской стены остались почти нетронутыми и усугубляют негативные тенденции.