Тренинги свободы

Следуя взглядом за (лишенным даже намека на достоинство) движением камеры, пытаясь уловить логику в действиях и речах (утративших всякое достоинство) ничего не понимающих людей, я и сам не заметил — хотя с тех пор минуло почти десятилетие, — что гнев, удовлетворение, радость, испытываемые мною, порождены не любовью к справедливости, а мстительностью. Дело однако обстоит еще хуже. Если бы я хоть чуть-чуть поднялся над мстительностью по отношению к тирании, я бы должен был заметить кое-какие нюансы. Да, тираны идут на смерть без всякого достоинства; однако они по крайней мере способны сдержать, скрыть свой страх. Судьи, напротив, боятся не только того, что им не хватит времени казнить чету диктаторов, и тогда их самих прикончат одной автоматной очередью; куда сильнее страшатся они того, что должны убить двух великанов. Они не в силах избавиться от представления о себе как о лилипутах. Подобных примеров мы в истории никогда еще невооруженным глазом не видели.

Надо признать: когда перед казнью тиранам связывают какой-то тонкой и жесткой бельевой веревкой руки за спиной, из уст Елены Чаушеску звучит единственная в этом спектакле человеческая фраза. Да, они с мужем готовы к смерти, но протестуют против того, как с ними обращаются. Защищают они не достоинство свое, а — все еще — авторитет. Страх, испытываемый военными, настолько велик, что возникает опасение: вдруг они не смогут исполнить свою скандальную миссию. «Чего вы так боитесь?» — раздается в возникшей сутолоке отчаянный, но не лишенный иронии женский возглас. И, чтобы картина была совсем полной, в последней сцене подает голос и тот, кому говорить уж точно не следовало бы, — оператор. Он из-за своей камеры обращается к врачу; дело происходит уже во дворе. Руки у врача трясутся так сильно, что ему не удается прижать стетоскоп к артерии застреленного Чаушеску. Или хотя бы оттянуть вниз веко: пальцы его не слушаются.

«Подними ему голову. Пускай все у видят, что он мертв».

Врач какое-то мгновение колеблется. Он не уверен, что просьбу оператора следует выполнять. Выйди он из своей роли, сделай то, о чем его просят, — и он прервет ту тысячелетнюю традицию, которая связывает его профессию, пускай последней, тоненькой нитью, с Гиппократом. А значит, окончательно отвергнет моральный закон человечности, подчинившись тому, самому ужасному, к чему принуждает нас диктатура. И — больше нет ничего святого… Врач выполняет просьбу. Приподнимает и показывает нам мертвую голову Николае Чаушеску. Затем все же оттягивает нижнее веко, чтобы мы могли заглянуть в мертвые глаза диктатора.

Таков тот страшный итог воспитания чувств, с которым мы переносим в новое тысячелетие губительную логику диктатур.

Гражданин мира и козлище

В тот самый день, когда воздушные силы НАТО начали бомбежку военных объектов Югославии, Палата лордов в Лондоне приняла решение, что престарелый Аугусто Пиночет, бывший чилийский диктатор, может быть выдан испанским властям.

Не думаю, что совпадение двух этих событий следует считать не более чем случайностью.

В последнем году двадцатого века определенно что-то надломилось, произошел некий сдвиг, о последствиях и масштабах которого мы едва ли можем что-либо узнать из сводок ежедневных известий.

Лорды приняли решение по вопросу, который вот уже несколько сотен лет волнует здравомыслящую публику, но в котором ни один человек до сих пор не мог разобраться так, чтобы более и сомнений не оставалось. Даже у него самого, у этого человека. Или, можно сказать, у него самого в первую очередь: ведь злодеяния, если их совершили члены твоей семьи, твоя нация, едва ли не каждый — из чувства родственной, племенной солидарности — охотно поймет и простит с самым неподдельным воодушевлением. Однако, попреки племенным обычаям, общепринятым нравственным пожеланием остается все-таки требование, чтобы по отношению к заблуждениям, ошибкам, преступлениям, злодеяниям у нас было не два критерия, а один-единственный. Вопрос это весьма щекотливый, связанный с общей устойчивостью человеческой жизни. Ведь тут нужно согласовать, в душе одной личности, подходы и точки зрения, свойственные и сияющим хрустальными люстрами мраморным залам, и сумрачным соборам, и кипящим энергией биржам, и чванным академиям, и залитым кровью полям сражений, и тихим библиотекам; затем эти подходы и точки зрения нужно согласовать уже между отдельными людьми, в пределах одного государства, чтобы потом наконец можно было унифицировать между государствами.

В Пожони[39], на средневековой рыночной площади, на воротах старинной ратуши прикреплен вытертый от долгого употребления чугунный аршин. Если кто-то покупал в лавке на площади ткань, он мог подойти к этому аршину, проверить, не ошибся ли торговец, или сам торговец мог лишний раз убедиться, что аршин, которым он пользуется, соответствует требованиям, предъявляемым к аршинам.

К сожалению, подобных нравственных аршинов, вмурованных в какую-нибудь стену, вы не найдете нигде. Существуют, однако, кое-какие, вызывающе наивные, упрямо возвращающиеся вопросы, на которые невозможно ответить, но и не отвечать нельзя. Вопросы эти, думаю, вполне равнозначны тому чугунному аршину. Если государство, щепетильно относящееся к законам, без лишних слов хватает за шиворот чумазого рыночного воришку, тащит его в суд и бросает за решетку, то как оно позволяет вельможным мерзавцам и организаторам массовых убийств после того, как они закончат к обеду свои гнусные дела, спокойно попивать чаек в салонах у аристократов или даже коронованных особ? Только потому, что они богаты или занимают высокие посты? Подразумевает ли уважение к государственному суверенитету попустительство обману, грабежу, убийствам других людей? Массовые убийства, совершенные в интересах какого-либо государства, не должны ли лишать руководителей этого государства неприкосновенности? Конец двадцатого века дает несколько незабываемо постыдных примеров, имеющих прямое отношение к этим вопросам. Папа римский Павел VI принимает на частной аудиенции Яноша Кадара. Английская королева Елизавета II дает обед в честь Елены и Николае Чаушеску. Голландский полковник Карреманс, командующий частями голубых касок ООН в Сребренице, и сербский генерал Младич чокаются бокалами с шампанским в окружении своих молодцеватых адъютантов. Маргарет Тэтчер демонстративно пьет чай с генералом Пиночетом, находящимся под домашним арестом, в его лондонской, с изысканным вкусом обставленной резиденции.

Во всяком случае, в тот мартовский день, когда даже воздух, казалось, насыщен был ожиданием трудного и ответственного решения, лорды заявили, что не желают больше мириться с подобными вещами, пускай даже их монархи и правительства на протяжении сотен лет считали такие жесты уместными и полезными для британской империи. Как остроумно заметил, объясняя принятое решение, один из лордов, «массовые убийства не относятся к повседневным обязанностям главы государства».

Первые воздушные удары НАТО — результат подобного же, не менее трудного и не менее чреватого последствиями решения.

Пишу с некоторым страхом: два события из последовавших позже опять-таки совпадают по дате. На 66-й день Косовской войны, то есть в тот самый день, когда Гаагский трибунал выдвинул обвинение против югославского президента Милошевича и дал ордер на его арест, — лондонский суд отверг апелляцию адвокатов Пиночета.

Судьба (или рок, провидение, история — как бы мы это ни назвали) словно бы подтвердила с неслыханной силой свои прежние действия. И жест, которым она это сделала, должен был означать, что возврата к прошлому нет и не будет. Если Аугусто Пиночет, несмотря на все, вполне разумные политические и юридические аргументы демократического правительства Чили, все-таки может быть выдан Испании, то правомерно и другое: нельзя допустить, чтобы суд над Слободаном Милошевичем по каким-то причинам (скажем, по всесторонне обоснованным дипломатическим соображениям) не состоялся. Независимые друг от друга механизмы демократии, воплощенные в действиях великих держав, действуют параллельно. Что, конечно, затрудняет и осложняет задачу политиков, дипломатов и юристов-международников, находящихся при исполнении своих обязанностей, и еще больше будоражит и поляризует общественное мнение, но не должно связать руки ни первым, ни второму, равно как не может служить оправданием для сколько-нибудь продолжительного их бездействия.

39

Пожонь — венгерское название Братиславы.