Макс и белые фагоциты

Макс говорит не замолкая. По профессии он гладильщик, родом откуда-то из-под Лемберга, детство провел неподалеку от большой крепости. Таких, как он, — тысячи: мужчины с широкими треугольными лицами и волосами под нижней губой, с глазами, как две прожженные дыры в одеяле. Носы длинные, ноздри широкие. Чувственные, склонные к меланхолии. Тысячи печальных лиц из-под Лемберга, голова втянута в плечи, грусть загнана внутрь, под лопатки. Борис словно бы принадлежит к другой расе: он такой нежный, такой хрупкий, так изящно устроен. Показывает Максу, как пишутся еврейские буквы; его перо скользит по бумаге. Для Макса же перо все равно что метла: он не пишет буквы, а выметает их. А Борис пишет так, как делает все остальное: легко, элегантно, четко, решительно. Чтобы жить быстро и изящно, ему необходимо преодолевать препятствия. Голод, к примеру, — препятствие для него слишком грубое, примитивное. Сад Борису тоже неинтересен. Цветная, вышитая ширма устроила бы его не меньше, а то и больше. Макс, напротив, относится к саду с нескрываемым интересом. Поставьте Максу в саду стул — и он будет сидеть хоть неделю. Для Макса нет ничего лучше, чем еда и сад…

— Даже не знаю, что можно сделать для такого человека, — говорит Борис, обращаясь к самому себе. — Это безнадежный случай.

И Макс утвердительно кивает головой. Макс — это случай, и он это понимает. Но почему «безнадежный»? Этого даже я уяснить не могу. Нет, пока в мире осталось хоть немного сочувствия и дружбы, безнадежных людей не бывает. Вот случай безнадежен, это верно. Но сам Макс, Макс-человек… нет, я в это не верю! Для Макса-человека всегда можно что-то сделать. Есть ведь тарелка супа или чистая рубашка… костюм… ванна… бритье. Давайте не будем изучать случай; давайте делать только то, что необходимо сейчас, немедленно. Борис думает о том же. Но у него своя точка зрения. Он говорит вслух, как будто Макса здесь нет:

— Разумеется, можно дать ему денег… но ведь это же не поможет…

А почему бы и нет? — спрашиваю я себя. Почему бы не дать ему денег? Почему бы не дать ему пищу, одежду, кров? Почему бы и нет? Давайте нач-нем с самого начала, как говорится, от печки.

— Конечно, — говорит Борис, — если б я встретил его в Маниле, я бы смог что-то для него сделать. Тогда бы я устроил его на работу…

Манила! Господи, какая чушь! При чем тут Манила?! Это ведь все равно что крикнуть тонущему: «Как жаль, что я не могу научить тебя плавать!»

Все хотят изменить мир, никто не хочет помочь своему ближнему. Из вас хотят сделать человека, не принимая во внимание вас самого. Все это вздор. Несет вздор и Борис, когда спрашивает Макса: «Есть ли у вас родственники в Америке?» Мне эта тактика знакома. Это первый вопрос социального работника. Ваш возраст, ваше имя и адрес, ваша профессия и вероисповедание — а потом совершенно невинный вопрос: «Скажите, кто ваш ближайший, ныне здравствующий родственник?» Как будто вы сами не были в подобном положении. Как будто вы не говорили себе тысячу раз: «Лучше умереть! Я скорей умру, чем…» А они, ласково улыбаясь, интересуются тайной вашего имени, постыдной тайной вашего местожительства, после чего немедленно туда отправляются, звонят в дверь и все выбалтывают — пока вы сидите дома, дрожа и потея от унижения.

Макс отвечает на вопрос. Да, у него была сестра в Нью-Йорке. Теперь, правда, он не знает, где она. Она переехала в Кони-Айленд, это все, что ему про нее известно. Уезжать из Америки у него не было никакой необходимости: там он зарабатывал хорошие деньги. Он был гладильщиком, входил в профсоюз. Но когда наступил кризис и он сидел без дела в парке на Юнион-сквер, он вдруг понял, что он — ничто. Конная полиция лениво подъезжает к тебе и сгоняет с тротуара. За что? За то, что у тебя нет работы? Но разве это его вина… разве он, Макс, выступал против правительства? Это привело его в бешенство, он разозлился — и прежде всего на самого себя. Какое право они имеют распускать руки? Вести себя с ним, как с червяком?

— Я думал, что из меня что-то получится, — продолжает он. — Я хотел заняться чем-то другим — не все же время руками работать. Думал, выучу французский и стану interprete.

Борис украдкой смотрит на меня. Я вижу, что слова Макса проняли его. Мечта еврея — не работать руками. Переезд в Кони-Айленд — еще одна еврейская мечта. Из Бронкса — в Кони-Айленд! Из одного кошмара — в другой! Сам-то Борис объездил весь мир, и все равно — из Бронкса в Кони-Айленд. Von Lemberg nach Amerika gehen! Ага, вперед! Вперед из последних сил! Вперед! Вперед! Тебе нигде не будет покоя. Нигде не будет уюта. Тяжкий труд и нищета — во веки вечные. Ты проклят — и будешь проклят всегда. Надежды нет! Так почему же ты не бросишься его обнимать? Почему? Ты думаешь, я буду против? Тебе стыдно? Стыдно чего? Мы знаем, что ты проклят, и ничем не можем тебе помочь. Мы жалеем тебя — каждый по-своему. Вечный жид! Ты стоишь лицом к лицу со своим братом и не даешь ему обнять тебя. Вот чего я не могу тебе простить. Посмотри на Макса! Ведь он твой двойник! Ты объездил весь мир, а теперь лицом к лицу встретился с самим собой. Как же ты можешь от него убежать?! Еще вчера ты стоял точно так же — дрожал, унижался, словно побитая собака. А теперь носишь смокинг и карманы у тебя набиты деньгами. Но ведь ты такой же, как был! Ты не изменился ни на йоту — разве что карманы набил. Есть ли у него родственник в Америке? А у тебя есть родственник в Америке? Твоя мать — где она сейчас? По-прежнему в гетто? Все в той же вонючей комнатушке, которую ты покинул, когда решил стать человеком? Да, ты можешь быть доволен собой — ты преуспел. Но ради этого ты убил себя. А если б не преуспел? Что тогда? Что, если б ты стоял сейчас в парусиновых туфлях Макса? Могли бы мы отправить тебя обратно к твоей матери? А что говорит Макс? Что, если б только он нашел свою сестру, он бросился бы ей на шею, работал бы на нее до последнего вздоха, был бы ее рабом, ее собакой… Работал бы и на тебя — если б только ты дал ему кусок хлеба и крышу над головой. У тебя нет для него работы? Понимаю. Но неужели ты не можешь что-нибудь придумать? Поезжай в Манилу, если это необходимо. Воспользуйся старыми связями. Но не проси Макса искать тебя в Маниле три года назад. Макс — здесь, сейчас, он стоит перед тобой. Неужели ты его не видишь?

Я поворачиваюсь к Максу.

— Допустим, Макс, вы могли бы выбирать… Допустим, вы могли бы по-ехать куда угодно и начать новую жизнь… Куда бы вы поехали?

Задавать Максу такой вопрос жестоко, но переносить эту вселенскую тоску я больше не в силах.

— Послушайте, Макс, — настаиваю я на своем, — мне хочется, чтобы вы жили так, как будто вам принадлежит весь мир. Взгляните на карту и ткните пальцем в то место, где бы вы хотели жить. Какой в этом смысл? — спросите вы. А такой, что если очень захотеть, то можно оказаться в любой точке Земного шара. Стоит только захотеть, и вы добьетесь того, чего не в состоянии добиться миллионер. Пароход будет ждать вас; страна будет ждать вас; работа будет ждать вас. Вас будет ждать всё — нужно только в это поверить. У меня нет ни цента, но я могу помочь вам попасть куда угодно. Ради этого я готов ходить с протянутой рукой. А почему бы и нет? Проще ведь побираться ради другого, чем ради себя самого. Куда бы вы хотели поехать? В Иерусалим? В Бразилию? Только скажите — и я пойду просить милостыню!

Макс наэлектризован. Он-то отлично знает, куда бы ему хотелось по-ехать. Больше того: он живо представляет, как он туда едет. Загвоздка только одна — деньги. Но даже этот вопрос решаем. Сколько стоит доехать до Аргентины? Тысячу франков? В этом нет ничего невозможного. Макс колеблется. Его смущает возраст. Хватит ли у него сил? Моральных сил начать все заново. Ему ведь уже сорок три. Говорит он это так, словно он глубокий старик. (А ведь Тициан впервые поверил в себя, в свое искусство, когда ему было девяносто семь!) Несмотря на вмятину на черепе в том месте, где на него рухнул кузнечный молот, он еще вполне крепок. Лысый — да, но мускулист, взгляд живой, зубы… Уж эти мне зубы! Он открывает рот, чтобы продемонстрировать гнилые обломки. Всего пару дней назад ему пришлось пойти к зубному врачу — распухли gencives. И знаете, что сказал ему зубной врач? Нервы! Все от нервов! Это напугало его до смерти. Откуда зубной врач мог знать, что у него, Макса, плохие нервы?!