Горит восток

Я тут, — с наигранной веселостью отозвался Петруха: так труднее будет Порфирию с ним вести разговор. — А поздороваться ты не думаешь?

Дарья была у тебя? — пропуская слова Петрухи мимо ушей, спросил Порфирий.

Петруха повеселел теперь по-настоящему: вон, оказывается, в чем дело! И разговор-то будет пустяк.

Нет, не была. — И захохотал: — А ты чего за ней ходишь? У нее хотя и на култышках, а свой мужик есть.

Мимо Порфирия с пустым мешком прошел Володька; поддерживая шутку хозяина, угодливо подхихикнул

— Такой одного мало, а Еремей — и всего половинка. Порфирия так и затрясло от злости, но он сдержался.

Криком такую издевку не перешибешь!

Ты почему же над человеком глумишься? — спокойно спросил он Петруху, даже не оглядываясь на Володьку.

Не думал, что ты всерьез за ней. — Петруха нарочно поворачивал все так, чтобы сделать смешным Порфирия.

Ежели ты богат, значит, тебе и все можно? — продолжал Порфирий. Но как же трудно говорить, когда Петруха стоит от него далеко! Не замечая этого, Порфирий постепенно вдвигался в насыпанную пшеницу. — Чего ты хочешь, то ты и делаешь?

Ты вот тоже захотел прийти ко мне — и пришел, — легонько посмеиваясь, сказал Петруха. Он упорно не хотел принимать разговор, который начал Порфирий.

Хотя капля совести в тебе осталась еще? Посмотри — мужик безногий, баба все жилы повытянула, лес корчуя, ребенок у нее на руках. Бьется человек из последнего — так ты добить хочешь? Тебе еще богатства мало? Чего у тебя еще прибавится, если их ты вовсе со свету сживешь? Все равно не загородят они тебе поскотину.

Порфирий перевел дыхание. Петруха молчал. Зачерпнув горсть пшеницы, он теперь сыпал ее из ладони тонкой струей. Желтые зернышки мелькали в узкой полосе света, падающего от фонаря. Взад и вперед сновали работники, сбрасывали с плеч тяжелые мешки, вытрясали их, выходили с пустыми. Они почти не прислушивались к разговору. Изредка задерживался, останавливался Михаила. А Порфирию хотелось, чтобы его слова слышали все.

Сколько их на тебя батрачит? — показывая на работников, заговорил снова Порфирий. — Поди, человек десять? А на поле, на поденщине, сколько работает? Так ты хочешь весь свет себе, что ли, забрать? Всех людей заставить па себя работать? Не разорвало бы тебя от жадности, коли все проглотить один ты хочешь!

Петруха опять засмеялся.

Ужинать как раз собираюсь. Поди посмотри, что я ем. Людей не глотаю.

Хуже! — в гневе выкрикнул Порфирий. Насмешки Петрухи все же вывели его из себя. — Ты кровь из них сосешь, пока они живые еще. Ты вот по колено в зерне бродишь, а Дарье с Еремеем с ползимы уже есть будет нечего. Так ты от них и последнее хочешь отнять. Я не выговаривать тебе пришел, а пришел тебе сказать: отступись от этих людей, не замучивай их до смерти, как тещу мою хотел ты замучить…

Выбрасывая носками сапог пшеницу, Петруха пошел к Порфирию. На ходу крикнул: «Михаила, свалите остальные мешки на предамбарье. Опростаете утром. А сейчас ступайте все ужинать». Порфирий тоже сделал шаг навстречу Петрухе, и оба остановились, сойдясь грудь с грудью.

Тещу, говоришь? — медленно сказал Петруха и беззвучно оскалился белыми крупными зубами. — Тещи твоей я не знаю. Клавдея ко мне нанималась. Как работница работала, как работница ела, как работница и расчет получила. Ты чего пришел за нее разговаривать? Тещи твоей, я сказал, не знаю, а с Клавдеей… я и сам могу поговорить. И о работниках моих тебе тоже разговаривать нечего. Мои работники! Я их нанимал, я для них и хозяин. Не ты! Захочу — может, будет их не десять, а двадцать у меня! И тебя спрашивать я не стану. Сам придешь наниматься — не возьму. И за Дарью тебе говорить тоже нечего. Дарьи нет в работницах у меня, Дарья и заемного ничего не брала у меня. Вовсе я не знаю такую. Живет в Рубахиной какая-то баба, Дарьей звать. Так мне какое дело? Придет в работницы наниматься, — возьму, придет хлеба просить — дам, придет насчет поскотины разговаривать — поговорю. Ты зачем к Петру Сиреневу пришел?

Стиснув зубы, Порфирий ждал, когда закончит Петруха. Все внутри него так и бушевало. Он ссутулился еще больше, чем обычно, словно готовясь ударить плечом своего врага, глядел на него исподлобья. Но заговорил он сдержанно, как и Петруха, редко роняя злые слова:

Петра Сиренева я не знаю. И не к нему я пришел. Петрухе, кулаку рубахинскому, хочу сказать. Ильчу Окладникова раньше срока ты в гроб вогнал. Над женой его Клавдеей ты всячески издевался. Избенку у них даром забрал. Клавдея ушла от тебя — ничего не заплатил ей. Все работники живут у тебя ради хлеба куска, потому что деваться им некуда. Этот хлеб, — Порфирий показал на груду пшеницы, в которой еще остались ямки следов Петрухи, — этот хлеб весь твой, а не твоими руками выращен. А кто вырастил, тому не достанется. Дарья с Еремеем у тебя не работают и взаймы у тебя не берут. Так ты хочешь, чтобы они единственную свою десятину земли отдали тебе и сами прочь отсюда ушли. Ведь не огородить им поскотину! Вот чего Петрухе хочу я сказать, вот зачем я к нему пришел. И еще спросить хочу: тебе кровь людскую пить не страшно?

Он закончил. И оба стояли молча, тяжело дыша, в полутьме сверля друг друга ненавидящими глазами.

Ты надо мной никто, — наконец сказал Петруха, — и отвечать тебе я не стану. Как был я хозяином, так и буду, и пугать меня нечего.

Порфирий приподнял свою руку, крепкую, жилистую, со скрюченными от тяжелой работы пальцами.

Если бы я тебя сейчас ударил, Петруха? — будто сам с собой говоря, спросил Порфирий. — Пожалуй, не поднялся бы ты… Не стану… руки о тебя марать.

Петруха криво усмехнулся.

Ну, значит, и разошлись.

Пока разошлись…

Порфирий вышел из амбара, едва переступая одеревеневшими от напряжения ногами. Он заметил, что работники, все четверо в ряд, сидели на предамбарье — не ушли, как им велел Петруха. Значит, слушали их разговор. Хорошо, что слушали.

К Петрухе Дарья так и не пришла. Куда же тогда она убежала? С чем вернуться теперь к Еремею, что ему сказать? Надо ли еще ему наново душу бередить? Может, уснул человек… Порфирий в раздумье постоял на дороге, йотом свернул с нее, целиной пересек елань, спустился к реке. Здесь, вслушиваясь в тихие всплески воды, он просидел до рассвета.

11

Дарья постучала в плотные, сбитые из лиственничных досок ворота дома Черных. В глубине двора громыхнула цепь, и в ту же минуту изнутри заскребла когтями собака. Истошно лая, она металась там из одного конца в другой, ища, как бы ей выскочить на улицу, в подворотню.

В окнах большой горницы горел свет. Под потолком висела лампа-«молния». Кто-то широким лицом прильнул к стеклу. Дарья отступила от ворот и постучала в окошко.

Эй, кто там? — сквозь хриплый собачий лай крикнул сам Черных с крыльца.

Это я, Дарья Фесенкова.

Чего надо?

Поговорить.

О чем? — он переговаривался с ней, не сходя с крыльца.

Да, бога ради, впустите, не рассказать мне так.

По делу ты, что ли? Завтра в сборную приходи.

К вам, я к вам…

Ать ты, будь ты проклята! — выругался Черных, не то на Дарью, не то на собаку. Но спустился с крыльца и отодвицул засов у калитки.

Укусит? — опасливо спросила Дарья.

Проходи, — зло сказал Черных и взял собаку за ошейник.

Пропустив Дарью вперед, Черных вошел вслед за ней. Не приглашая пройти в горницу — там виден был к ужину накрытый стол, крепко пахло жареным мясом, кипрейным медом, — Черных тут же, у порога, стал спрашивать Дарью:

Ну, зачем, баба, пожаловала?

Савелий Трофимович, верно это, что сходка сегодня насчет новой поскотины была?

Верно, — и сделал рукой жест, словно хотел повернуть Дарью за плечи и выставить вон. — Это и завтра в сборной могла бы узнать. Есть еще что у тебя?

Будто определили нам для Петрухи Сиренева две версты поскотины городить. Тоже верно это?

Не для Петрухи, баба, а для обшшества, обшшественные пашни огораживать, — внушительно сказал Черных. — А сколько верст придется каждому городить, еще не мерено. Сколько придется на твой пай, столько и загородишь.