Горит восток

Ты что хмурый такой, Еремеюшко?

Говорить не стоит, Даша. Может, просто Захарка напутал.

Да что случилось-то? — Дарья подошла к столу, села рядом с мужем. Тревожно вгляделась в него. — Ты мне все расскажи.

Выживают нас отсюда. А куда нам деваться теперь, я уж и вовсе не знаю.

Кто выживает? — Дарья сцепила кисти рук и повернула их так, что хрустнули суставы пальцев. — Говори, бога ради. От меня таить тебе нечего.

Это верно: от тебя мне таить нечего, — повторил Еремей. — А только и рассказывать неохота, тягостно.

Он потеребил свою широкую черную бороду и задумался.

Плохо сейчас переселенцам. Беда, что на железной дороге творится, — прерывая молчание, заметил Порфирий. — Едут и едут сюда. Целыми составами. А селить их некуда, земли не отведены, не нарезаны. Которые пожили на диких местах — до нитки все проели, пахать нечего, не на чем, а и вспашут — хлеб не родится. В работники идти, так и в работники никто не берет. Обратно, откуда приехали, тянутся. Так и гуляет волна, как на реке, взад и вперед. Одни в Сибирь, другие из Сибири. Плачут, ревут все: и кто сюда едет, и кто отсюда уезжает. Рассказывают, в Тулуне переселенческий начальник неведомо куда скрылся, чтобы людей не видеть. И дверь в конторе своей на замок закрыл.

Пока Порфирий говорил, Дарья, не слушая его, смотрела в окно. И столько беспокойства, тревоги было в ее глазах, что Порфирий, поняв ее, замолчал.

Ну, говори же, говори, Еремеюшко! Еремей тряхнул головой.

Ух, как и начать? — проговорил он сумрачно. — Сходку сегодня, Даша, перед вечером собирали. Прибегал Захарка, звал, а куда я пойду через все село на своих култышках? Спросил парня, о чем сходка. Говорит: о поскотинах. Ну, думаю, скота у нас нет никакого и делать мне там нечего. Успокоился. Тут Порфирий как раз подошел. А потом, при нем уже, прибежал снова Захарка и давай нам про сходку рассказывать. Вот тут и пе знаю я: верить ему или не верить. Побожился парень, говорит, не напутал, сам все слышал. А дико так, что и верить нельзя.

Да что же такое? — Дарья вся собралась и словно окаменела. — Ты говори.

Будто речь шла там о новой поскотине. Перегородить ее от Доргинского ключа и до самой реки. Это, выходит, версты на четыре. А поскотина эта нужна, считай, либо Петрухе, чтобы скот у него вольно, без пастуха, вдоль всей Доргинской пади гулял, либо тем, чьи пашни на Большой елани, чтобы Петрухин скот не потравил хлеба.

Погоди, погоди! Как же так? — Дарья обтерла пересохшие губы рукой. — Да ведь тогда наша земля останется по ту сторону, за поскотиной?

По ту сторону. Так и есть, — подтвердил Еремей.

Выходит, на Петрухином пастбище? — Дарье сразу припомнились недавние слова Петрухи: «Поклонишься. Скоро поклонишься, синеглазая».

Да, — скрипнув в обиде зубами, вымолвил Еремей. — Либо мы теперь опять без земли, либо особо ее, землю свою, огораживай. А прикинь: сколько это будет кругом? Более полверсты. Кто будет у нас ее огораживать? Где силы взять?

Дарья прикрыла лицо ладонью, помолчала.

Ничего. Всегда так: глазам страшно, а руки все сделают. Огорожу. Найду силы. Больше на этой земле сил погублено. Да ведь добились, своя она, кормит нас. Как же не огородить ее? Огорожу. На себе жердей натаскаю. И зря ты так растревожился.

Она головой припала к плечу мужа, Еремей погладил ее волосы.

Сказать уж до конца, что ли? — пробормотал он. — Не все это. Да говорить — язык отнимается. Будто еще решили так. Новую поскотину строить тем хозяевам только, кто в общество после постройки старой поскотины вступил.

Да что ты?.. — у Дарьи перехватило дыхание.

Ну, и выходит — новых-то хозяев прибавилось двое: мы и Петруха. Раскладка определена на мужскую душу. Работники не в счет. Только хозяева. — Он опять скрипнул зубами. — И вот мы с Петрухой получились хозяева одинаковые. Поровну — ему городить две версты и нам две версты. Только в том разница: ему — для себя городить, а нам — для Петрухи, для его скота. Да потом свою пашню еще огораживать от Петрухиного скота. Что же это? Как назовешь? Разве не выживают нас?

Дарья вскочила. Гнев заполыхал в ее глазах.

Как?! — закричала он. — Чтобы для Петрухи поскотину я городила? Для его скота? Его пашни оберегать? Никогда не бывать этому! Не бывать! Выдумки все это. Петрухины выдумки… Знаю я… Я сейчас пойду!

Она нашарила на лавке платок, торопливо прикрыла им голову, бросилась к двери.

Даша, — сполз с лавки Еремей и заковылял к ней на култышках, — погоди…

Порфирий встал, зрачки у него сузились. Он схватился рукой за угол столешницы, чтобы сдержаться, не грохнуть в нее кулаком.

Дарья, ты куда? Вместе пойдем.

Она не слышала ничего. Гнев заложил ей уши. Выскочила на крыльцо и опрометью бросилась вдоль улицы. Над селом лежала тихая звездная ночь.

Порфирий, коротко перемолвившись с Еремеем, вышел почти сразу же вслед за Дарьей. Но ее и след простыл.

«Ничего, нагоню», — подумал Порфирий и крупно зашагал на выход из села.

Ярость и злость — как давно уже не было — бурлили в нем. Сколько раз порывался сходить он к Петрухе, выговорить ему все, что накипело в душе, за Клавдею. Да она же и удерживала: «Не надо, Порфиша. Пережила, перестрадала я — и ладно. Чего о прежнем с ним говорить?»

Теперь он все, все ему скажет. И о прежнем, как над Клавдеей тот издевался, напомнит; и Еремея с Дарьей сейчас от него защитит, заставит отказаться от этой выдумки с поскотиной!

Он шел, все прибавляя шаг, но Дарью догнать никак не мог. Выйдя на открытую елань, Порфирий на минуту осталовился, прислушался. Тихо. И темно над землей. Не различишь, идет ли еще кто впереди него по дороге? Значит, далеко уже ушла Дарья. Бедная, бегом бросилась… Порфирий заспешил еще больше.

По сторонам бесконечно тянулись поля. Хлеба были сжаты, составлены в суслоны или Сметаны в скирды. Редко попадались узкие полоски неубранной яровой ржи — это бедняцкие посевы. Люди подрядились жать чужие хлеба, чтобы успеть заработать, а свое что ж, постоит. А вон в лощинке, слышно, шуршат серпы. Значит, кто-то у хозяина день отработал, а теперь в ночь вышел свое убирать…

«Небось сам Петруха за всю страду и разу спины не нагнул, не так, как этим вот достается», — промелькнула мысль у Порфирия, и ему страшно захотелось схватить его сильной рукой за грудки, встряхнуть хорошенько — и потом об землю, об землю. Знай, что есть и над тобой сила!

Но прокатилась по сердцу волна горячей ненависти и сошла. Рассудок холодно подсказал, что этим ничего не достигнешь. Ударить раз об землю Петруху силы хватит, а потом? Сам сядешь в тюрьму. И только. Общаясь все время с работами — Лавутиным, Петром Терешиным, Ваней Мезенцевым, с другими, Порфирий многому научился, многое стал понимать. Он уже твердо усвоил себе, что в одиночку бороться против хозяев нельзя, не ты, а они останутся победителями. Надо собираться всем вместе и действовать сообща. Но когда все это будет? Как собираться? А вот сегодня Еремею и Дарье стало жить уже вовсе невмоготу. И ждать нечего. Ждать невозможно! И хотя в одиночку, но к Петрухе надо идти, надо с. ним разговаривать.

Петруха спать еще не ложился. С тока привезли на шести подводах намолоченную пшеницу, работники носили с телег мешки и высыпали их в новом амбаре прямо на пол — закрома еще не были сделаны. Петруха ходил, погружаясь по колено в скользкое, словно вощаное, зерно, и, помахивая фонарем, показывал мужикам, куда сыпать пшеницу.

Порфирий вошел в амбар. Остановился в замешательстве. Ему хотелось стать к Петрухе вплотную, чтобы начать разговор. А здесь их разделяла пшеница. Хлеб для Порфирия всегда был чем-то священным, и забраться в него ногами, так, как делал Петруха, он не мог.

Сиренев! — окликнул он Петруху, подошел насколько можно ближе к нему и остановился, чувствуя, что зерна пшеницы уже плющатся под каблуками. — Тебя мне надо.

Петруха повернул фонарь. Желтое пятно света побежало но бревенчатой стене амбара, остановилось на лице Порфирия. Рука у Петрухи чуть вздрогнула. Он не ожидал прихода Порфирия и сразу связал его только с одним: тот догадался, кто побывал в зимовье, на Джуглыме… Ну, ничего, четыре работника носят мешки — хозяина не дадут обидеть. Да он и сам не трусоват.