Взапсис

В ящике вызова загорелся тоже слабый красноватый свет, а урчание в нем напоминало воркованье, в ответ на приглашение приветливого сигнала поднялись одновременно четыре человека. Это была, видимо, семья, и, как можно было заметить, трое составляли всего-навсего эскорт четвертого. Ни один из них не принял участие в нашем разговоре, так что я не могу сказать, по какой причине четверо родственников скопом отправляются в полицию.

Зато благодаря массовому исходу зал ожидания стал доступен обозрению. Кроме какого-то угрюмого человека и меня оставалась только довольно молодая и видная собой особа. Она сказала, обращаясь ко мне:

— Значит, так оно и будет — вы последний? Тогда я, если вы не возражаете, следующая.

Так и будет, для меня это значения не имеет, сказал я с каким-то смутным чувством, словно должен был еще что-то уладить. И потому, что забытое скорее всего вспомнишь, не слишком усердствуя, и потому еще, что я охотно беседую с видными особами, я добавил:

— Сомневаюсь, что отдел прописки станет заниматься подобными проблемами зверья. У вас такая же проблема?

Она могла бы ответить, что таким тоном только что-то выпытывают, но бесхитростно сказала:

— Нет, я сообщу лишь мой новый адрес.

Я порадовался за лейтенантшу. Наконец-то вопрос, непосредственно относящийся к полиции. Конкретное дело, требующее всего-навсего печати и записи в книгу. Дело, связанное с порядком, не менее, но и не более того. Дело, желательное лейтенантше, поскольку его можно быстро уладить, желательное угрюмому посетителю и мне, оставшимся последними в длинной очереди этого дня.

Однако молодая женщина, словно сожалея, что дала столь краткий ответ, представила дополнительное объяснение:

— Я поменяла квартиру, нет больше моих сил выдерживать проделки мужа надо мной каждое воскресное утро.

Она, похоже, попыталась сдержать себя, и я тоже хотел просить, чтобы она не ставила нас в неловкое положение, рассказывая подробности, но ей необходимо было выложить нам то, что она, по всей вероятности, слишком долго терпела.

— У мужа есть страсть, — сказала она, — в воскресенье он носится на мотоцикле с коляской вокруг гравийного карьера. За многие годы возле самого края карьера образовалась четкая тропа. Это мы ее выдавили в песке, муж на мотоцикле и я в коляске. Поначалу муж увлекался только скоростью. Но потом ему захотелось ехать по земле на переднем и одном заднем колесе, а чтоб я в коляске парила над пропастью рядом с ним. Край карьера изрыт выемками, так что на отдельных участках это еще получается, но вокруг всего карьера никак. Я была рада, что не получается: ведь лететь по воздуху не очень-то весело, но мой муж желает — и все тут! — на двух колесах вокруг всей ямы. Мы попытались и в том и в другом направлении, но даже если коляску мы прицепляли не справа, а слева, что запрещено законом, ничего не получалось. Я сказала мужу, что с природой и силой инерции не поспоришь, но он ответил, что сам проверит. Мы уже четыре раза грохались в карьер. С меня хватит.

Видно было, что обсуждать дальше этот вопрос с посторонними ей не хочется, я же рискнул поразмыслить над проблемой движения по кругу, которая включала вопросы динамики, силы тяжести и силы инерции, однако почувствовал от этого легкую дурноту. А поэтому вдвойне обрадовался, когда секретарь в форме младшего лейтенанта вышла, чтобы проводить семейную группу через зал ожидания до двери. Старший из четверых выглядел довольным, остальные, показалось мне, не очень. Служащая полиции закрыла за ними дверь и сказала, обращаясь к нам:

— Ну и денек выдался сегодня!

Обе звездочки, надо думать, тяжело давили ей на плечи, и она взглянула на нас с таким видом, словно пыталась догадаться, какие еще испытания приготовили ей мы. Она показала на дверь под табло вызова, и женщина из гравийной ямы проследовала за ней в канцелярию. Я надеялся, что вторая в разговоре с первой умолчит о проблемах парения и гравийного карьера.

Легко сегодня говорить, но тогда я бы вполне стерпел, если бы угрюмый посетитель, после которого я был последним, помолчал и тем самым нарушил обычай зала ожидания. Информацией я был переполнен, а его информация, судя по выражению его лица, сулила только дурное. К тому же я смутно ощущал, будто меня ждет какое-то невыполненное дело, но еще прежде чем я восстановил в памяти, что это за дело, угрюмый человек крикнул через несколько столов:

— А теперь я хочу получить письменное полицейское свидетельство!

После столь многообещающего начала последовало нечто столь же содержательное. Я значительно ужимаю рассказ, подобный в его исполнении разветвленной дельте реки.

Он работал в Государственном комитете по изысканию методов и способов. Его дочь брала уроки игры на скрипке. Скрипка упала, и один колок сломался. Его коллега знал человека, который мог привести скрипку в порядок. Но на тот день, когда он хотел принести своему коллеге инструмент, в Госкомитет методов и способов был назначен визит весьма высокопоставленного лица. К вахтерам присоединилось множество молодых людей, слишком молодых, чтобы быть вахтерами. Некоторые, стоя на дальних подступах к зданию Комитета, крепко сжимали в руках складные зонтики. И во все глаза глядели на человека с футляром для скрипки. Поначалу он ничего такого не подумал. Потом вспомнил старые фильмы, в которых футляр для скрипки был классическим вместилищем взрывчатки. Он хотел было повернуть, но за ним уже шел «хвост». Тогда он зашагал на работу, а рядом с ним шагали два молодых человека, которые настроились на дождь и пытались создать впечатление, что совершают утреннюю прогулку. Сотрудник Комитета нашел ситуацию забавной, но все-таки ящик, в котором лежала сломанная детская скрипка, заметно потяжелел. Заметно многочисленней стало и сопровождение сотрудника. И прогулочные шаги вокруг него приобрели что-то от пружинящей готовности. Это помогло сотруднику Госкомитета методов и способов кое-что понять. Он протянул сотрудникам другого Госкомитета футляр для скрипки и крикнул:

— Да всего-то-навсего детская скрипочка!

Но это было ошибкой с его стороны. Еще большей ошибкой было вдобавок к этим словам и жестам от души рассмеяться. Он хотел, чтобы его смех звучал заразительно, а смех его был понят как намек на что-то. Ему, правда, не пришлось открыть футляр, но пока руководящий визитер находился в Комитете, человека и его футляр не упускали из виду. Позже с ним состоялся ряд бесед. Вначале речь шла о скрипке, которой в служебном здании делать совершенно нечего. С этим он согласился. А с тем, что он должен лучше воспитывать свою дочь, он не сразу согласился, но согласился, когда мнение о воспитании отнесли конкретно к бережному обращению с ценными вещами. И еще он согласился с настоятельным требованием бдительнейшей бдительности, с обстановкой вообще, с особенностями этой обстановки, с возрастающей необходимостью этой бдительности, с секретным характером личных бесед и с неизбежностью личных бесед в случаях, подобных его случаю. Труднее было ему согласиться с тем, что обсудить следует всю его жизнь. Крах его первого брака. Школьные дела его дочери. И даже его активность как добровольца Общества Красного Креста. В двух-трех дальнейших личных беседах речь шла о его несознательности. И о принципиальной сознательности, которая принципиально противоположна несознательности. Беседовавшие с ним готовы были забыть футляр и смех, но на позицию, занятую их сотрудником, на его позицию нельзя было закрывать глаза. Такую позицию не мог занимать сотрудник Государственного комитета методов и способов, и так как ни о чем другом договориться не смогли, то договорились о дополнительной личной беседе.

Содержание этой беседы я не узнал, так как лейтенантша, выйдя проводить умученную мотоциклом женщину, а также друзей животных, спросила угрюмого человека и меня, что заботит нас.

— Справка о благонадежности, — сказал угрюмый сотрудник. Тогда лейтенантша предложила ему для начала подать ей данные о себе в письменном виде, и если у него, кроме этого, нет вопросов, добавила она, то я могу подойти к ее столу вместе с ним.