Страница 38 из 42
Но это уже тема отдельного и особого разговора. Скорее даже, не разговора. Болтовни о Высоком Понятии, с попыткой придать Ему привкус экзотики в наших и в мировых СМИ хватает. Очередь за делом, за искренней любовью к людям, к родине, к живому, а не мёртвому Христу, к какой бы партии, религии или национальности человек ни принадлежал. Иными словами, очередь за воспитанием в себе качеств, которыми в высшей степени владел Николай Степанович Гумилёв.
Вячеслав ЛЮТЫЙ ПОТЕРЯННАЯ ЧАСТЬ
Один из первых рассказов А.И. Солженицына "Правая кисть" был написан в 1960 году – "в воспоминание об истинном случае, когда автор лежал в раковом диспансере в Ташкенте". Ни один советский журнал не напечатал эту вещь в то время, и она "ходила в Самиздате". Впоследствии заглавия нескольких сборников малой прозы писателя за рубежом и в России повторяли название рассказа. И это обстоятельство определённо свидетельствует о том, сколь большое значение придавал Солженицын упомянутому произведению – не очень известному в читательских кругах, обойдённому вниманием критики, многократно обсудившей "Один день Ивана Денисовича", "Матрёнин двор", "Случай на станции Кочетовка"...
Сегодня на фоне славословий и порицаний в адрес Солженицына всё чаще звучат суждения, что он в большей степени – общественный деятель и публицист, нежели художник. Примечательно, что подобные характеристики срываются с либеральных уст, ещё вчера неутомимо певших "осанну" художественному мастерству писателя, судя по всему – в пику почвенническому взгляду на его творчество – как правило, негативному. Одновременно высокопоставленная дама-филолог замечает в телепрограмме, что у Солженицына ей "мешают" "Двести лет вместе", а "помогает" – "Архипелаг ГУЛАГ". Таким образом, происходит достаточно явная переоценка писательского наследия, к сожалению, во многом тенденциозная, а с идеологической точки зрения – вполне своекорыстная. Тем не менее, публицистические работы Солженицына стoит рассматривать критически хотя бы потому, что мнения автора по жизнеустройству России касаются впрямую каждого читателя, который примеряет их к окружающему социуму, уже два десятилетия откровенно безнравственному и хищному.
Иное дело – произведения художественные, где главенствуют образ, искусство повествования, способность рассказчика распорядиться событиями и деталями в пределах мира, который он воссоздаёт в присутствии доверившегося ему собеседника. Здесь всё – неоднозначно, слова живут собственной жизнью, и писатель часто предстаёт другим человеком по сравнению с тем, каким мы знаем его в зримой реальности. В этом – тайна творчества.
Поэтому есть все основания для того, чтобы ещё раз внимательно вглядеться в прозу Солженицына и попытаться увидеть в ней черты, прежде ускользнувшие от филологического ока.
Фабула "Правой кисти" не отличается сложностью, автор в примечании называет произошедшее "случаем". Точно так же события на станции Кочетовка в известном рассказе Солженицына уже в заглавии получают сходную жанровую пометку. В отечественной литературе такой приём, как правило, используется для показа примет времени, среды, человека – и шире: характерных черт эпохи. Достаточно упомянуть рассказ литературного антагониста Солженицына М.А. Шолохова "Судьба человека", который начинается как очерк, но затем превращается в гениальную – по краткости, простоте изложения и нравственной глубине – картину русской доли в годы военного лихолетья.
Масштаб повествования в "Правой кисти" не столь значителен, поскольку о многом автору приходилось говорить крайне сдержанно, только намечая горизонт последующих литературных и документальных сюжетов. Можно сказать, что вся ранняя проза А.И. Солженицына входила в советский круг чтения как некая цепь "случаев", время и пространство между которыми заполнялось поначалу скрытыми от постороннего взгляда и слуха личными читательскими драмами. А впоследствии будто поднялся из небытия огромный материк русского несчастья – и прежние "случаи-отрывки" обрели контекст.
"Правую кисть" пересказать несложно и недолго. Главный герой из места ссылки по болезни переведён в больницу в Ташкенте. Ещё вчера он умирал от рака, но сегодня болезнь отступила, и он будто впервые смотрит на окружающий мир. У изгороди старик в истрёпанной одежде еле слышно обращается за помощью к окружающим, на руках у него – направление на лечение. Герой провожает его в приёмное отделение и попутно выясняется, что в годы гражданской войны тот воевал под Царицыным. Регистратор больницы, молодая девица, отказывается принять больного. Немощной правой рукой старик с трудом достаёт ветхую бумажку, которая гласит, что её податель служил в Отряде Особого Назначения и "много порубал оставшихся гадов". Герой обращает внимание на правую кисть старого чоновца, когда-то с коня рубившего саблей пешего врага, – теперь эти пальцы беспомощны. Он оставляет старика у окошка регистратуры и уходит.
Два персонажа рассказа, по существу, являются взаимными противоположностями.
Судьба главного героя искалечена карательной системой коммунистического государства, а сам он почти стёрт с лица земли страшной болезнью. В мире ликует весна, и бывший зэк, стоя на обочине земного существования, жадно наблюдает за множеством мелочей, которые, взаимно соединяясь, составляют живую, объёмную, играющую красками и формами картину.
"Ещё не смея сам себе признаться, что я выздоравливаю, ещё в самых залётных мечтах измеряя добавленный мне срок жизни не годами, а месяцами, – я медленно переступал по гравийным и асфальтовым дорожкам парка, разросшегося меж корпусов медицинского института. Мне надо было часто присаживаться, а иногда, от разбирающей рентгеновской тошноты, и прилегать, пониже опустив голову. ... я уже знал ту истину, что подлинный вкус жизни постигается не во многом, а в малом. Вот в этом неуверенном переступе ещё слабыми ногами. В осторожном, чтобы не вызвать укола в груди, вдохе. В одной не побитой морозом картофелине, выловленной из супа. Так весна эта была для меня самой мучительной и самой прекрасной в жизни".
Поразительно это описание самых обыкновенных примет повседневной реальности, увиденной внимательными, жадными глазами человека, который вернулся практически из небытия. Почти треть рассказа занимает такая панорама. Способность необыкновенно остро видеть, слышать, осязать многообразие мира – главная особенность героя в сравнении со всеми остальными фигурами, хотя бы мимолетно появляющимися на страницах "Правой кисти". И ещё одно свойство делает слова рассказчика значительными – взгляд в собственное лагерное прошлое, соединение своего тяжкого опыта с участью каждого, кто попал в чудовищное советское "зазеркалье".
"Я был жалок. Исхудалое лицо моё несло на себе пережитое ... . Но я не видел сам себя. А глаза мои ... прозрачно ... пропускали внутрь меня – мир". Так в сознании главного героя фоном возникает память, и его зрение оказывается в состоянии видеть прошлое и настоящее.
"Нескладный маленький человечек, вроде нищего" у ворот больничного парка "задыхающимся голосом" бормочет, взывая к прохожим: "– Товарищи... Товарищи...". Но он никому не интересен, и лишь вчерашний смертник подходит к нему со словами: "Что скажешь, браток?" Здесь едва уловимо автором обозначено отличие слова "товарищ", стёртого революционной эпохой, от узко-кругового обращения "браток", сохранившего теплоту.