Страница 3 из 25
— Вишь ты какой! — скривилась она: — Ну, заходи, раз такой ушлый!
— Благодарствуй, добрая женщина! — усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло… За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол — скатерть, кровать с шарами — подушки, окошки — шторки, печка — картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка — куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:
— Эй, ты не больно-то балуй! На-ка вот тебе! — и бросила в меня скомканный куль. Я развернул — ага, штаны и рубаха, что надо.
— А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?
— Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!
Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом… Тепло, темно, весело!
— Ты чьих будешь-то, откудова? — щурится баба Зина на меня через керосинку.
— Шут я, баушка! Из Уфы.
— А-а, Шут! Ну-ну, — многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной… Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.
— Хороша твоя выпивуха, а моя-то лучше! — подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из-под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.
— О-го! — качнулся я на стуле.
— Ага! — кивает старуха, и наливает мне «с горкой». Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.
— А ты, баушка, вампир! — хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.
— Не угадал! — серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: — Вампир в деревне не я!
Даже не тени улыбки — не шутит? Вот это да!
— А кто? В самом деле, есть?
— Есть — нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги-то есть, уехать? — я киваю.
— Ну вот и проваливай!
— Что, чужих не любят? — куражусь я.
— Да нет, наоборот, только и ждут, своих-то, кого могли, всех пожрали! — глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто-то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.
— Ну все, баста! — решительно хлопнула бабка по столу, поднимаясь: — Лезь на печь, там постелено!
Как умудрился я перенестись на печь, и не знаю, помню только, кто-то подтолкнул меня снизу, кто-то втащил за шиворот сверху. Я было провалился в липкую яму сна, но вместо этого начался пьяный бред: в окно тихо постучали, потом позвали:
— Бабка, открывай! Чего спишь?
— Да не сплю я, гости у меня! Не ломись, щас выйду!
Заскрипел засов, через незакрытую дверь до меня донеслись два голоса — молодой, мальчишеский, сердитый и бабкин. Что они говорили, я не разобрал, хоть и свесил голову, жадно пытаясь разобрать хоть слово. Но вот — что это? — в дверь прошмыгнула высокая непонятная фигура в белом до пят, мелькнули длинные темные волосы. Я таращился во все глаза, как «это» сжалось в комок наподобие кошки, и прямо с полу метнулось ко мне на печь! В следующий миг я разглядел над собой бледное девичье лицо, такой красоты, что и в самом сладком сне не привидится! Обалдев, я не в силах оторваться, смотрел, как она, изогнувшись, стащила рубаху через голову, закинула волосы за спину, истомленно улыбаясь. Слабое свечение окутывало ее полное, гладкое тело. Горячее дыхание обдало лицо, губы жадно впились в меня, язычок коснулся зубов… «Вот он, поцелуй вампира!» подумал я, не в состоянии ее оттолкнуть. А и зачем — умереть в объятиях прекрасного трупа, переродиться в ночное чудовище, пить кровь девственниц… Не быть больше Шутом. Мечта! Прощай, моя гнилая жижа — кровь! Я крепко прижал удивительно живую и горячо вздрагивающую упырицу, перевернул ее на спину — гори все адским пламенем, а мне хорошо-о-о…
— Ну че, хороша бабкина печка? — заглянула ко мне за занавеску старуха, как только я мучительно разлепил железные веки.
— Ага, ништяк! — проскрипел я наждачным горлом, очень медленно соображая, кто я такой. Как ни удивительно, кто эта бабка и откуда я здесь, я помнил, а вот ни ночи, ни самого себя — нет.
— Давай, Шуток, слазь! Пожрешь, а там тебе и в дорогу пора. Я тебе харчей на дорожку соберу.
— Тавтология, — пробормотал я, свешивая босые ноги с печи.
— Чаво? — резко отупев, заморгала баба Зина.
— Чего? — тут же забыл я, о чем говорил, чугунная голова тянула вниз. Старуха махнула рукой, я сел за стол, держа свой «шар для боулинга» на плечах обеими руками. Спасительная рюмка портвейна возникла передо мной будто сама.
— О, классно!
Мне полегчало, и я кое-что вспомнил, да так, что аж тело заломило.
— Бабуль Зин, а у тебя внучки нет случайно?
Эти сладкие вздохи, нежная кожа…
— Эй, да как бы была! — покачала она головой в платке: — Одна я! А ты чего же, жену ищешь? Тогда не туда заехал, девки здесь всего три, да и те перепорченные…
— Да нет, не собираюсь я семью заводить, молодой еще! — заржал я как дурак.
— Ну, это ты зря! Кто ж на твоей могилке поплачет? — выдала бабуля.
Вот это по-нашему! А как же мой жаркий ночной бред? Такая горячая, гибкая, послушная… не помню, чтобы мне наяву так когда-нибудь было, даже с Король…
— Так нету внучки-то?
— Нету, говорят тебе! Схоронила я сына-то, давно уж! А сношка, стервь, сразу в город сбежала. Внучки-то у меня и не было, внука растила, вот как ты был… — она тяжело вздохнула, вперив в меня тяжелый взгляд. Голову будто раскаленный обруч сдавил под этим взглядом. Ну уж нет, я узнаю, что хочу знать! Сны не бывают такими стонущими и жгущими насквозь жадными губами! Я отдал ей все, что мог, но найду еще, пусть только вернется! А что там с внуком?
— Был? — нажал я.
— Утоп он. Купаться в дождь полез, один. Сволокли его на дно. А ты пить-то бросай, не доведет до добра. Молодой, ведь, а тощий как вороненыш, — покачала она головой.
— Ага, стопудово брошу! — пообещал я, радостно приходя в себя.
— Пойду, покурю!
Может, девку эту найду. Хоть имя узнаю. А может, повторим? Ведь один раз — это только один раз…
…А на крыльце-то благодать! После вчерашнего ливня подсохла трава, весело глядит ласковое, совсем не городское злое, солнышко. Старая черемушка мне веселыми вороньими глазками ягодок подмигивает. Или не черемуха? Рановато, кажись, для нее… За деревом — огород — картошка-лук-морковь, за огородом — дорога, за дорогой — поле, за полем — болото, за болотом — лес. Прямо — калитка и ворота, рассохшиеся, старые. За воротами — улица, посреди улицы — тоже болото, дома его как бы обходят. Оно почти сухое, заросшее, и два дерева — старое и молодое, как дед и внук. Один — согбенный, жженый изнутри молнией, будто прокуренный фронтовой махорочкой, другой — стройненький, светленький, радостно тянущийся вверх, к любви, солнышку, и все-то у него впереди, дурака малолетнего… Ага, «махорочка фронтовая», так может здесь и есть нужный мне дед-ветеран? Пойду, поищу. Заодно и про девочку разведаю.
Вышел со двора, обогнул болото, огляделся — нет, деревня не длинная, и всего в одну улицу — один конец к лесу, другой — к озеру. Оно от болота — десять шагов. Посреди деревни — дорога, травяная, неезженая. По ней-то меня сюда и притащило. Никаких собак. Блин, а че же тогда меня так приглючило ночью? Много домов заброшенных. Но они все такие мирные, просто трухлявые избенки, и все! А один… Как сказать, ну те же пустые глазницы, те же обваленные воротца и разнесенный временем заборчик, прогнившая крыша и оскал незапертой двери, но… Страшно мне стало. Просто страшно, и все. Захотелось прочь бежать, да поскорее! Постоял дурак — дураком, думая, как быть: что же, и в самом деле бежать? Или… Гнилое человеческое любопытство точит, поганеньким голоском сквозь страх пробивается: пойди, мол, туда, подумаешь дом, ведь солнце светит как оглашенное, че, мол, будет-то? Проверь, чего там страшного? Дрожа и дергаясь, чувствуя себя совершенным придурком (а кто же я еще?), ступил в пределы двора. На цыпочках протопал до двери, постоял, замирая в сквозняке, тянущем гниль и прелость из холодного нутра строеньица… Шагнул во тьму… Что-то хрустнуло под неуверенной ногой — ма-ма!! Отпрыгнул назад, проматерился, зажмурившись, рванул вперед неглядя, шаг, другой! Открыл глаза, и… Фу, а я-то думал! Только пыль, рассохшийся пол, паутина, кровать за печкой — железная, с шарами. «А где портреты вождей?» Очень к месту, правда? Я просто гений шутки, ё-к-л-м-н! Походил туда-сюда, слушая несчастный скрип скелетных половиц, поскрипел, подражая им. Нашел в печке два горшка — битый и небитый. Прикольно, даже бутылку из-под водки образца восьмидесятых! Кто-то здесь барагозил! И все бы весело, если бы не этот холод кирпичей, такой неестественный, такой могильный! Будто ее черное непроглядное нутро готово проглотить тебя, чтобы не отпускать никогда, сделав пленником «проклятого старого дома». И будешь ты вылазить лишь злыми ночами, да полнолуниями, и жрать одиноких путников, пить кровь девственниц! Если, конечно, найдешь таковых.