Страница 2 из 2
Он любит меня! Да, он любит меня… И тайная радость прожигает мне душу, бросая яркий румянец в мои бледные щеки. Я вновь вижу его — моего красавца с полночными глазами…
Милые, чудные глаза!
Они смотрят мне прямо в душу и я не могу оторваться от них взором. Потому что люблю их!
Но мои собственные глаза полны холодного недоумения, а голос строг и спокоен когда я отвечаю ему:
— Нет, я не вернусь к тебе!
Он бледнеет. В его лице, порывистом и нервном, бегают судороги.
— Муся! — говорит он, или, вернее, не он, а что-то внутри его.
Муся!… О, это имя!… О, милый! Тысячу раз милый, ты назвал меня так, как называл в минуту интимной ласки. О, как я люблю тебя, как беззаветно люблю!
Но уста мои сомкнуты. Они не слушаются сердца, выкрикивающего эти слова. Они открываются только для того, чтобы сказать спокойно и кратко:
— Я не вернусь к тебе!
Тогда он говорит, говорит, говорит… Он любит меня, одну меня, не переставая всю свою жизнь… Та — ничто для него. Я слишком чиста, чтобы понять грязную вспышку мужской животной страсти, бросившей его без любви в её объятия… Я должна простить ему…
Простить? Простит его, давшего мне почувствовать острую боль измены и одиночества! — его, насмеявшегося над моим лучшим чувством и тем открывшего мне невольно двери в мир прекрасный и чарующий, в светлый храм, у алтаря которого я стою теперь гордой и властной жрицей?
Не прощать, а благословлять я должна его за это!
И я благословила его…
Ио он не понял меня, не понял и того, что я говорила. Он только смотрел мне прямо в зрачки своими полночными глазами, будя во мне непреодолимое желание броситься к нему, упиться его ласками, подставит похолодевшее от волнения лицо его поцелуям и унестись далеко… Далеко…
Мое тело горело… Глаза, вероятно, тоже, потому что он впивался в них все глубже и настойчивее своими, а сердце…
Сердце рвалось от любви и муки. Потому что я безумно любила его…
И все-таки я сказала: нет! И долгим, умирающим от острой тоски взором следила без слез за ним, пока он шел от моего крыльца по липовой аллее.
И все-таки я победила себя…
Верная жрица своего божества, я не позволила попрать священный огонь его алтаря, ожидающего жертвы… Я положила ее— последнюю, роковую — мое разорванное сердце — на этот алтарь и смотрела сознательно и смело, как билось и извивалось оно на вечном огне.
Но я не жалела о нем…
Я знала, что, вернись я снова на лоно серых будней, заврачуй я больную душу лаской любимого — и потухнет священное пламя в груди и отлетит от меня светлый ангел вдохновения…
В тот же день я заканчивала мою поэму совсем иначе, нежели предполагала:
Прошли дни… месяцы… годы… Любовь не может быть вечной, и юный менестрель покинул свою королеву.
И когда он уходил от неё по горной тропинке, бегущей под сводами замка, она смотрела ему вслед, громко рыдая…
Ио он не обернулся, потому что не любил её.
И вдруг рыдания превратились в звуки, а звуки в песни с чудесными рифмами и глубоким смыслом…
Королева пела…
Пела королева — и сама природа дивилась ей… И солнце смеялось яснее, и синее казалась даль, и волны моря притихли, заслушавшись песни…
А она — эта песнь — летела все свободнее и громче и вес народ сбежался к замку послушать ее…
С той минуты еще новая звезда зажглась в венце королевы — звезда вдохновения. Она слагала песни, сладкие, как грезы, врачующие боли сердца и зароняющие искры чувства в души тех, кто их слушал. И далеко, за пределы морей пронеслась слава о новом чудесном менестреле в пурпуровой мантии королевы…
Точка.
Поэма кончена. Но жизнь начинается только — для мира, для славы, для… Счастья. Жизнь прекрасная и светлая новым светом, жизнь с печальным началом и славным концом…
Славным концом!
Слышишь ли ты, жестокое божество, принявшее на своем алтаре мою роковую жертву: с концом славным и прекрасным, как бессмертие!