Страница 18 из 41
Докладчик говорил о научных подходах к моделированию общественных, социальных процессов. Чтобы точно описать состояние человека в обществе, говорил он, надо задать очень большой набор величин. Здесь характеристики психологического склада, психического состояния, отношений с другими людьми. Надо описать условия жизни человека, предметы, которыми он пользуется, ответы, которые он мог бы дать на «все обычные анкетные вопросы», и т.д., и т.п.
Физик, доктор наук, докладчик не сомневался, что все это описывается числами, и состояние человека — это числовой вектор, точка в многомерном пространстве, а жизненный путь — траектория, как у физической частицы в газе, только намного более сложная. Точка — человек. Общество — набор точек. Точки движутся: состояния людей меняются во времени.
Затем докладчик выписал в общем виде разностные уравнения, описывающие движение точек. Вектор точки в некоторый момент времени был записан как функция от векторов, которыми характеризовались все точки (все люди общества) в предыдущий момент времени плюс некоторая «случайная добавка».
Выписанные уравнения переходили в дифференциальные, когда интервал времени, отделяющий данное состояние от предыдущего, делался бесконечно малым. По мнению выступавшего, это были «уравнения движения общества». Проблема была лишь в том, чтобы их решить.
Оставшуюся часть времени докладчик обсуждал условия, при которых «движение общества» будет устойчивым либо неустойчивым. Он нашел эти условия при некоторых упрощающих предположениях. Вывод был понятен всем. Если застой будет продолжаться, обществу грозит крах.
Я тоже считал, что обществу грозит крах. Но мне было непонятно, откуда берутся числа. Как можно состояние человека, включая его мысли и чувства, представить набором чисел, вектором в линейном пространстве?
Была ранняя весна. Я только-только пришел к убеждению, что идея квазифункциональных соответствий (так назывались тогда детерминации, но слово это пришло позже, три года спустя его подарил мне Константин Соколов) должна помочь мне лучше разобраться во взаимоотношениях математики с гуманитарностью. Было понятно, что участники семинара и думать не хотят о взаимоотношении между словом и числом. Для них проблемы не было. Меня удивило, как естественно они воспринимали идею представлять состояние человека вектором с числовыми компонентами. Вопроса, как описывать взаимодействие через слово, для них не существовало. Они энергично и сосредоточенно обсуждали проблему устойчивости решений системы уравнений, представляющей «движение общества».
Но больше всего поразили меня заключительные слова ведущего. Сдержанно, что должно было подчеркнуть весомость его слов, с уверенностью, не допускающей сомнений, в манере, на какую бывает способен тот, кто знает цену «настоящей науке», этот человек заявил буквально следующее: «Учитывая мощный интеллектуальный потенциал тех физиков, что подключились к работе над уравнениями движения общества, а главное, учитывая полученные уже к настоящему времени результаты, есть все основания надеяться, что в ближайшее время будут найдены фундаментальные константы, описывающие динамику социальных процессов».
Имелись в виду константы, подобные скорости света или постоянной Планка, но относящиеся не к электродинамике или квантовой механике, а к динамическим процессам в обществе.
Я посмотрел ему в глаза. Они были страшно напряжены. Чудовищная нервная энергия распирала его изнутри. Но выдавали ее только глаза. Он говорил спокойно, слегка улыбаясь.
Я был уверен, что это бред. Все бред, от начала и до конца. Что-то было в этих людях, повергавшее меня в ужас. Трагизм был в том, что они честны, порядочны и мужественны. Для тех. кто имеет глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и сердце, чтобы понимать, время было тяжелое. Эти люди видели, слышали, понимали. Более того, они не страшились во всеуслышание называть вещи своими именами. Они сопротивлялись поруганию человеческого достоинства и терпели за это лишения. Защищая истину, они делали это во имя истины, не во имя себя. Спасая других, они жертвовали своим благополучием и не искали благодарности. Я любил этих людей.
Это все было грустно. В ту пору я еще надеялся найти сообщество, близкое мне по духу, среди тех, кто знает, что такое наука. Это оказалось невозможным.
То, что думал я и что в конце концов стало продуктивной жизненной и научной позицией, входило в резкий конфликт с, казалось бы, непроблематичными, естественными представлениями, бытующими в научной среде, — о человеке, о мышлении, о том, как одни люди получают знания о других людях, и чем эти знания отличаются от знаний об окружающем мире, которые несет физика.
Не поддержку, а противодействие или, в лучшем случае, благожелательное безразличие встретил я в научной среде. Сознавая, что сам я человек склада далеко не ангельского, должен признать, что ничего странного или из ряда вон выходящего я ни тогда, ни сейчас в том не нахожу. Могло быть гораздо хуже. Мне повезло, что моими оппонентами были не мерзавцы, а люди порядочные. За это я благодарен судьбе. Кроме того, были исключения. Редкие, но были, это дало мне возможность выжить.
Никаких «мировых констант», описывающих динамику социальных процессов, не было, да и не могло быть найдено. Все это были детские игры взрослых людей. Так мне казалось довольно долго. Но в конце концов я понял, что это не так.
Тот семинар был примером тупика, в который попадает пассионарная энергия, запертая в душах. Это она билась в глазах ведущего, когда тот несусветную глупость пытался представить как близкий триумф научной мысли. Это она заставила докладчика взять научные понятия, имеющие точный смысл в статистической физике, в физической кинетике, в теории твердого тела, и воспользоваться ими как метафорами, как поводом для того, чтобы вызвать окрашенные научным флером ассоциации, связанные с жизнью людей, общества.
Наука, построенная на метафорах, или «метафорическая наука», — это род поэзии, но поэзии обманной.
Поэтическая метафора не скрывает лица. Обращенная к человеку, она доверчиво приглашает его быть хозяином смысла, который она несет. Ей не нужно стыдиться своей метафорической природы.
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней
вернется
На крыльях срезанных, с прозрачными
играть...
Что свяжет читатель со слепой ласточкой Мандельштама в чертоге теней? Что свяжет, то и свяжет, его дело. Метафора говорит ему: возьми меня, я тебе пригожусь. Будь со мной добр, будь внимателен ко мне... Так поступает честная поэтическая метафора. Сила ее обеспечена личностью того, кто ее создал. Ей не надо говорить человеку: ты обязан понимать меня только так и никак иначе, потому что в таких-то книгах такие-то авторитетные люди написали, что я означаю именно это, а не что-то другое. Как только метафора пытается говорить таким языком, она перестает существовать как язык личности, перестает быть честной метафорой.
Единственное, что поэтическая метафора действительно запрещает мне, так это запретить другим видеть в ней не то, что вижу я.
Линейное пространство, точки которого суть многомерные векторы, это не метафора, а точное понятие, толкование которого не допускает никакой двусмысленности.
Утверждение же, что состояние общества может быть представлено как совокупность векторов в таком пространстве, — не более чем метафора. Но метафора нечестная. В отличие от метафоры поэтической она вынуждена скрывать свою метафорическую суть, маскироваться под строгое научное предположение. Обманывая тех, кому адресована, она сулит «научно обоснованные результаты», которые в конечном итоге оказываются никуда не ведущими и ни к чему не обязывающими метафорическими иносказаниями, имеющими внешние признаки науки.
Не стоило бы говорить обо всем этом, если бы метафорическая наука сводилась просто к деятельности, окрашенной в научные тона и построенной на недостаточно продуманных основаниях. Такое было всегда, из века в век. Живая наука во все времена соседствовала с наукой мертвой, метафорической, которая «кормилась возле».