Последний тамплиер

И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.

— Принеси мне еды, — сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, — и побыстрей.

Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.

— Кто там? — спросил я.

Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.

— Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …

— Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, — соврал я.

Тамплиер присел за стол.

— Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.

— Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.

— Ну что же, — вздохнул ле Брей, — твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…

Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.

— Я пойду, велю готовить все для дороги, — сказал он, — Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.

В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.

Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом — ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде — ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию — спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.

На второй день пути я не выдержал.

— Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь — не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?

— Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе трудно осознать, что значит для меня, тамплиера, и моих братьев, позорная казнь несчастного предводителя моего досточтимого Ордена. И хотя ты совершено прав — рыцарь не должен унывать ни при каких обстоятельствах, но грущу я не о прошлом. Прошлого нет. Я грущу о будущем, о том, что ожидает моих братьев впереди. Мне больно знать, что великая идея Священной империи, сплачивавшая в единое братство лучших рыцарей Европы, умрет, лишенная благодатной почвы, в которой она произрастала два века. Удар, нанесенный Ордену потворствуемым Папою королем, непоправим. Сирийского королевства давно нет. Рано, или поздно, остаток франкских владений в Палестине отойдет сарацинам. Это конец мечте о Священной Империи. Не смотри так на меня, Жак! Ты зрелый муж и понимаешь сам, что так все и есть, только боишься признаться себе в этом. Вчера на Еврейском острове сожгли моего отца. Завтра меня и моих братьев навсегда лишат дома.

Слова моего наставника произвели на меня большое впечатление. В горле застрял комок, и пытаясь справиться с ним, я сказал рыцарю:

— Пусть Ордена нет, но остались люди. Они и есть та почва, о которой вы говорили. Великая идея погибнуть не может, пока жив хотя бы один человек, кто хранит ее семя в себе.

Ле Брей внимательно посмотрел на меня. Я заметил в его взгляде нечто большее, чем просто внимание. Казалось, что он чего-то жадно ждет от меня, о чем не может сказать вслух. Я попытался определить, что он ждет и не смог, вернее, говоря его же словами, побоялся признаться себе во вдруг открывшейся истине. В это верилось с трудом, но пытливый взгляд ле Брея мог означать только одно.

— … Вы говорили так проникновенно, учитель, — продолжал я, — что мои сомнения о будущем Ордена развеялись. Орден есть, пока есть такие люди, как вы. Пусть не в том виде, в котором он существовал ранее, но он продолжит свое существование, и еще не раз заявит о себе.

Ле Брей, если мои опасения насчет него были верны, ничего не заподозрил. Он проглотил мое объяснение, как окунь наживку и сказал:

— Ты прав, Жак. Мои сомнения напрасны. Так оно все и будет.

Недели сменялись неделями. С каждым днем мы приближались к Шюре. Я не удивился тому, что, как мне показалось, обнаружил в ле Брее. Жизнь давно научила меня принимать подобные вещи спокойно, как само собою разумеющееся явление, как неприятный, но неизбежный закон. Я продолжал терзаться сомнениями, но события последних месяцев укладывались одно к другому, как бусинки ожерелья. Мой, случайный на первый взгляд, арест в Марселе. Бессмысленная на первый взгляд, казнь Жака, моего доброго тюремщика. Он не сделал то, что должен был сделать. Но знал больше, чем следовало. Лишь одного не мог я понять — зачем нужно было убивать моего отца. Кому он мешал тогда в тысячах лье от Шюре, на виду у всех? О том, что ждет услышать от меня ле Брей, пусть даже намеком, обрывком фразы, брошенным ненароком, я боялся даже думать, опасаясь, что наставник каким-то образом прочтет мои мысли. Лишь отходя ко сну, я вспоминал Иванов день 1290 года от рождества Христова, тихое туманное утро и надпись на капитуле колонны подмастерья, возникшую с восходом солнца, чтобы к полудню снова стать ничего не значащим бессмысленным узором:

«Алтарь открыт на сто шагов к востоку»

Я отсчитываю сто шагов на восток от алтаря часовни, и выходя во двор, упираюсь в колодец. Я иду в конюшню, беру две веревки, и пока туман не рассеялся, привязываю их к колодезному вороту и спускаюсь в холодное сырое жерло. И там, словно в утробе дракона, вижу в колодезной стене незакрепленный известкой прямоугольный мраморный камень, отворив который, обнаруживаю в нише оббитый свинцом ларец. Я старательно обвязываю ларец второй веревкой, и поднявшись наверх, вытягиваю то, из за чего погибли фон Ренн и мой отец, то, из-за чего постоянно будет литься кровь, пока существует Франция, Империя и Бургундия. Я тщательно скрываю все следы своего поступка, и уединившись на чердаке церковного сарая, взрезаю кинжалом свинцовые листы и открываю ларец. В нем лежит сухая отрубленная кисть с перстнем на среднем пальце и ветхий, пропитанный для сохранности жиром, пергамент с королевской печатью, развернув который, я нахожу среди ветвей нарисованного на нем родового древа свою фамилию. Она располагается на третьей ветке от имени Шарлеманя и принадлежит его зятю, Марцеллу, взявшему в жены дочь императора Рунерву. В конце этой ветви попадаются знакомые имена предков, записанные в генеалогии, из чего я заключаю, что сей документ был составлен не позднее 1110 года, ибо в нем уже упоминается Гийом де Шюре, о котором я был немало наслышан. Сняв перстень, я обнаруживаю на фаланге мертвого пальца шишечку, точно такую, какая была у деда, отца, какая есть у меня. На внутренней стороне перстня стоит надпись:

CARL

Я вспоминаю легенду, которую часто рассказывал отец и согласно которой Шарлемань наказал своим подданным в случае его смерти отрезать у него правую руку, дабы даже мертвая, она направляла его государство по нужному пути. И вот, теперь я держу эту руку в своей руке, трогая ее сухие пальцы. А потом я кладу ее на плечо и ощущаю нечто, соединяющее седую древность и настоящее, нечто, передающее мне, через бездны времен, священную благодать великого императора и законное право на его престол и его земли. Тогда казалось, что я сплю и я отчаянно хотел превратить сон в явь. Сегодня, окруженный кольцом чужих смертей, я все больше и больше желаю обратного.