Страница 21 из 42
Новый дом стоял посредине насыпи, и старуха не могла из окна глядеть через плотину на море.
— Я тут у тебя как пленница, смотритель! — проворчала она однажды, когда Хауке подошел к ней, и показала скрюченным пальцем на простиравшиеся внизу марши. — Где отмель Йеверса? За рыжим или черным быком?
— На что вам отмель Йеверса? — поинтересовался Хауке.
— На что мне отмель Йеверса? — ворчливо переспросила старуха. — Я хочу видеть место, откуда мой мальчик отправился к Господу.
— Тогда вам надо пойти и сесть на скамью под ясенем, — предложил Хауке, — оттуда можно весь гафф увидеть.
— Если бы у меня были такие же резвые ноги, как у тебя, смотритель! — посетовала старуха.
Равно благодарила она за помощь и служанок, предоставленных ей в распоряжение; но вскоре все пошло по-другому. Однажды в полуотворенную дверь просунула голову маленькая Винке.
— Эй! — воскликнула старуха, сидевшая на стуле скрестив руки. — Чего тебе тут надо?
Девочка, войдя в комнату, остановилась, спокойно и внимательно глядя на старуху печальными глазами.
— Ты дочка смотрителя? — спросила Трин Янс. И когда девочка наклонила голову, как бы кивая, старуха предложила: — Садись на мою скамеечку! Вот шкура ангорского кота, он был такой большой! Если бы твой отец не убил его, ты могла бы на нем покататься!
Винке молча перевела взгляд на белую шкуру, затем опустилась на колени и маленькими ручонками принялась гладить ее, как гладят обычно дети живую кошку или собаку.
— Бедный котик! — вздохнула она на миг и вновь принялась гладить шкуру.
— Ну вот, — спустя какое-то время сказала старуха, — довольно его гладить. Теперь ты можешь посидеть на нем; может быть, твой отец его затем и убил!
Старуха приподняла девочку обеими руками и посадила на скамеечку. Дитя так и осталось сидеть, молча и неподвижно, и старуха затрясла головой.
— Ты караешь его, Господи! Да, да, Ты караешь его! — забормотала она, но жалость к ребенку взяла верх, и Трин принялась костлявой рукой гладить тонкие волосы девочки. Той, похоже, это понравилось.
С тех пор Винке каждый день заходила в комнату к старухе; девочка уже без приглашения усаживалась на скамеечку, обтянутую шкурой ангорского кота; Трин Янс совала ей в ручонки заранее припасенные кусочки хлеба и мяса, которые девочка бросала на пол. Тогда с криком и распростертыми крыльями из какого-нибудь угла выскакивала чайка по имени Клаус и принималась лакомиться. В первый раз девочка испугалась и закричала, увидав большую, стремительно кинувшуюся к ней птицу, но вскоре это превратилось для нее в привычную игру. Едва только Винке появлялась в дверях, чайка тут же подлетала к ней и усаживалась на голову или на плечо; старуха приходила на помощь, и они вместе кормили чайку. Трин Янс, которая никому не разрешала забавляться с прирученной птицей, довольно миролюбиво восприняла то, что теперь девочка почти полностью завладела чайкой. Чайка охотно позволяла девочке ловить себя; девочка повсюду носила ее и заворачивала в передник, и когда собачонка ревниво прыгала вокруг хозяйки, стараясь наскочить на птицу, кричала ей:
— Не достанешь, не достанешь! — и поднимала чайку высоко над головой. Птица расправляла крылья и с криком принималась носиться над двором, а собачонка, прыгая и ластясь, добивалась, чтобы девочка также взяла ее на руки.
Эльке и Хауке, завидев эту дружную четверку, объединенную одним и тем же изъяном, с нежностью останавливали взгляд на ребенке. Но стоило им отвернуться, как на лицах появлялась боль, которую каждый носил в себе, не высказывая ее другому. Однажды летним днем, когда Винке со старухой и своими бессловесными друзьями сидела на камнях у дверей малого дома, во дворе появились родители; Хауке вел на поводу сивого, так как собирался ехать на плотину и для того сам только что привел коня с пастбища; Эльке встретила его уже на насыпи. Солнце горячо припекало, было почти что душно; ветер дул порывами с юго-востока. Девочке стало тяжко сидеть на одном месте.
— Винке тоже хочет ехать! — воскликнула она, стряхнув с колен чайку и хватая отца за руку.
— Так поехали! — предложил отец.
— На таком ветру? — возразила госпожа Эльке. — Ее унесет прочь!
— Я буду держать; ветер сегодня теплый, вода веселая. Пусть Винке посмотрит, как волны пляшут.
Эльке побежала в дом и вынесла платок и шапочку для ребенка.
— Ветер усиливается, — забеспокоилась она. — Поезжайте теперь же и поскорей возвращайтесь.
— Непогода нам не помеха! — рассмеялся Хауке, подхватил ребенка и посадил в седло.
Эльке стояла на насыпи и, прикрыв рукой глаза, смотрела, как оба выезжают на дорогу, ведущую к плотине. Трин Янс сидела на камне и бормотала что-то увядшими губами.
Девочка беспокойно съежилась в отцовских руках: казалось, дыхание ее стеснилось от предгрозового воздуха, она склонилась к отцу головой.
— Что, Винке? — спросил отец.
Девочка с полминуты задумчиво глядела на него.
— Отец, ты ведь можешь это сделать? — спросила она. — Или ты можешь не все?
— Что я должен сделать, Винке?
Но девочка молчала; казалось, она не вполне поняла даже, какой вопрос задала сама. Было время прилива. При въезде на плотину солнечные блики, игравшие на воде, ударили ребенку в глаза. Вихрящийся ветерок заставлял волны вздыматься грядами, передний вал стремительно накатывал на песок и разбивался с громким всплеском. Вдруг Винке от испуга так резко вцепилась в отцовские руки, державшие поводья, что конь сделал скачок в сторону. Она подняла на отца светло-голубые, обезумевшие от страха глаза.
— Отец, вода, вода! — закричала она.
Хауке мягко высвободил руки и сказал:
— Успокойся, дитя, твой отец с тобой, вода ничего тебе не сделает.
Винке откинула со лба белесую прядь и вновь осмелилась взглянуть на море.
— Вода ничего мне не сделает, — дрожа, повторила она. — Ах, скажи ей это, тогда она ничего нам не сделает!
— Этого я не могу, дитя; но плотина, по которой мы едем, она защитит нас, — серьезно сказал Хауке. — И плотину эту задумал и велел построить твой отец.
Девочка взглянула на отца, как если бы не вполне поняла, что он ей сказал, и затем вдруг спрятала головку в широких складках его плаща.
— Почему ты прячешься, Винке? — удивился он. — Или ты все еще боишься?
Девочка ответила, не поднимая лица, едва внятно, дрожащим голоском:
— Винке не хочет смотреть. Но ты ведь все можешь, отец?
Ветер донес издали глухой рокот грома.
— Ого! — воскликнул Хауке. — Надвигается гроза!
Он развернул коня.
— Теперь мы поскачем домой, к маме!
Винке глубоко вздохнула; и не ранее, чем они домчались до насыпи, подняла голову от отцовской груди. Когда госпожа Эльке, уже в комнате, сняла с дочки шапочку и платочек, Винке осталась стоять перед матерью, будто маленькая бессловесная статуя.
— Ну, — спросила Эльке, тихонько встряхнув дитя, — понравилась ли тебе большая вода?
Девочка широко распахнула глаза и заявила:
— Она разговаривает, Винке боится!
— Она не разговаривает, она только волнуется и плещет!
Винке отвела глаза в сторону.
— Есть ли у нее ноги? — заговорила она опять. — Может ли она перейти через плотину?
— Нет, Винке; за этим смотрит твой отец, на то он и смотритель.
— Да, — сказала девочка и с глуповатой улыбкой захлопала в ладоши. — Отец может все, все!
Вдруг, отвернувшись от матери, она воскликнула:
— Пусти меня к Трин Янс, у нее есть красные яблоки!
Эльке отворила дверь и выпустила ребенка из комнаты. Едва закрыв ее за дочерью, Эльке перевела страдальческий взгляд на мужа, для которого обычно была поддержкой и опорой.
Муж взял ее руку и крепко сжал, как если бы оба они не нуждались ни в каких словах, но Эльке все же заговорила:
— Ах, Хауке, я все же должна сказать тебе: дочь, которую я тебе родила после нескольких лет брака, навсегда останется ребенком! Господи! Мое дитя слабоумно, и я должна это наконец признать перед тобой.