Страница 19 из 42
Проповедь эта также передавалась из уст в уста, и скоро о ней знала вся деревня. Слухи дошли и до Хауке. Он никому ни слова о том не сказал, даже Эльке, но однажды обнял ее крепко и прижал к себе:
— Останься мне верной, Эльке! Останься мне
верной!
Эльке с изумлением взглянула на него.
— Тебе верной? Да кому же другому, как не тебе, останусь я верной?
Но, поразмыслив немного, она поняла его.
— Да, Хауке, мы останемся верны друг другу; и не только потому, что друг другу нужны.
И каждый принялся за свою работу.
Все было бы неплохо, но вокруг Хауке, против его воли, продолжало возрастать отчуждение; и в сердце его также гнездилась неприязнь и замкнутость по отношению к другим. Только для жены он оставался таким же, как и прежде; и у колыбели младенца каждое утро и каждый вечер он падал на колени, как если бы желал подле нее спасти свою душу. С челядью и рабочими он обращался строже, чем прежде: если лентяи и нерадивые заслуживали ранее лишь спокойного порицания, то теперь все пугались строгих окриков хозяина. Эльке тем временем пошла на поправку.
С наступлением весны работы на плотине возобновились; временным молом для защиты новых шлюзов был закрыт проем в западной стороне плотины — изнутри и снаружи, в форме полумесяца. Наряду со шлюзами, основная часть плотины также постепенно становилась все выше и выше. Но управлять работами смотрителю стало теперь тяжелей, поскольку вместо умершего зимой Йеве Маннерса уполномоченным по плотине избрали Оле Петерса. У Хауке не было желания этому противиться; но теперь, вместо ободряющих слов и похлопывания по плечу, которым награждал порой смотрителя крестный жены, Хауке видел со стороны его преемника лишь скрытое противостояние и мелочные возражения по каждому пустячному поводу; с этим постоянно приходилось бороться, потому что Оле хоть и надулся от важности, но не набрался ума; и теперь, как и прежде, «писака» стоял ему поперек дороги.
Блистающий небосвод вновь простирался над морем и маршами, и ког был пестр от пасущихся на нем упитанных коров, время от времени мычанием нарушавших тишину. В вышине не переставая пели жаворонки, но заметить это можно было только в тот миг, когда, на кратком вдохе, песня прерывалась. Бревенчатые шлюзы уже выстроили, хоть и не покрасили, отпала необходимость защищать их временными плотинами; Господь, очевидно, был благосклонен к новой постройке. Глаза госпожи Эльке также лучились радостной улыбкой, когда она глядела, как муж возвращается на своем скакуне со строительства домой.
— Добрым конем стал! — говорила она, похлопывая сивого по бледно-матовой шее.
Порой она выходила к мужу с ребенком на руках, и тогда Хауке спешивался, брал малышку и подбрасывал ее, играя. Конь внимательно глядел на дитя большими карими глазами, и Хауке говорил коню:
— Иди-ка сюда! Мы и тебе окажем честь!
Он сажал маленькую Винке — так окрестили девочку — в седло и обводил сивого вокруг двора. Порой честь оказывалась и старому ясеню: Хауке сажал ребенка на гибкую ветвь покачаться. Мать смотрела на дитя с порога смеющимися глазами, но девочка не смеялась никогда. Ее глаза, между которыми располагался изящный носик, безучастно смотрели вдаль, а маленькие ручки не хватались за палочку, которую протягивал ей отец. Хауке не обращал на это внимания, да и что он знал о маленьких детях? Но Эльке, наблюдая за светлоглазой дочуркой, когда та сидела на руках у служанки, ставшей молодой матерью примерно в то же время, что и ее госпожа, говорила с затаенной болью:
— Моя не настолько смышлена, как твой мальчуган, Стина!
Служанка держала своего толстого малыша за руку; просияв от переполнявшей ее материнской любви, она говорила:
— Да, госпожа, дети бывают разные; этому еще и двух лет не было, а он уже яблоки из чулана воровал!
Эльке убирала падавшую на глаза ребенка курчавую прядь, и позднее тайком горячо прижимала к сердцу свою тихую дочурку.
В начале октября на западном краю уже прочно стояли новые шлюзы по обе стороны основной плотины, которая, вплоть до проемов, оставленных у протока, спускалась плавным профилем к морю, возвышаясь над уровнем воды примерно на 15 футов при обычном приливе. С северо-западной стороны можно было беспрепятственно глядеть через Йеверсов халлиг на морское мелководье; но ветра тут дули особенно резко, волосы развевались, и приходилось крепко держать шапку на голове.
К концу ноября, когда бушевали штормовые ветры и шли ливни, осталось только перекрыть проток поблизости от старой плотины, через который с севера вода проникала на новый ког. По обе стороны стояли стены плотины; зазор между ними должен был исчезнуть. Летом, в сухую погоду, это сделать было бы нетрудно; но работу надо было завершить теперь во что бы то ни стало, иначе разрушительный шторм мог погубить всю постройку. Хауке бросил все силы на то, чтобы перекрыть проток. Хлестал дождь, свистел ветер, но сухощавый всадник на скакуне с огненными глазами возникал то тут, то там над копошащимися людьми, занятыми, кто внизу, кто наверху, перекрытием протоки на северной стороне плотины. К проему, преодолев уже довольно долгий путь, подвозили в телегах иловатую глину, выгружали, сгребали в кучи, а потом скидывали вниз. Сквозь шум дождя и свист ветра звучали порой отрывистые приказы смотрителя, который теперь один повелевал; он выкрикивал номера телег и оттеснял назад напирающих.
— Стой! — требовал он, и работа приостанавливалась.
— Соломы! Воз соломы! — и вниз тут же сбрасывали солому. Внизу метались люди, раскидывали солому и кричали наверх, что не хотят тут быть заживо погребенными. И вновь подъезжали телеги, и Хауке опять был наверху и глядел, как внизу, в узком ущелье, строители разбрасывают летящие сверху вороха соломы, и потом переводил взгляд на гафф.
Дул резкий ветер, и Хауке видел, как кромка воды все ближе и ближе подбирается к плотине и как волны вздымаются все выше и выше. Он замечал и то, что глаза людей слезятся и дыхание их прерывается от тяжелой работы на пронизывающем ветру, под проливным дождем.
— Держитесь, люди, держитесь! — кричал им Хауке. — Еще одним футом выше, и для этого прилива достаточно!
Вой непогоды не мог заглушить деловитого шума стройки: хлюпала глина, скрипели телеги, шуршала сбрасываемая солома. К этим звукам добавилось повизгивание маленькой желтой собачки, которая, съежившись от холода, бесприютно сновала между телегами под ногами у людей. Вдруг из ущелья донесся отчаянный собачий визг: Хауке заглянул вниз, в проем, и увидел, что собачонку только что сбросили туда; лицо его вспыхнуло гневом.
— Стойте! Остановитесь сейчас же! — крикнул он рабочим, которые как раз собирались скинуть в проем очередную груду глины.
— Почему? — послышался снизу чей-то хрипловатый голос. — Не ради же этой жалкой твари?
— Прекратить, говорю вам! — приказал Хауке. — Сейчас же отдайте собаку! На нашей стройке не должно быть святотатств.
Но никто не шевельнулся, чтобы выполнить его приказание; только еще одну-две лопаты глины бросили на визжащее животное. Тогда Хауке пришпорил коня так, что тот взвился и заржал, и ринулся вниз с плотины. Все мгновенно отшатнулись.
— Собаку! — крикнул он. — Отдайте немедленно собаку!
Кто-то мягко положил ему руку на плечо, как когда-то это делал Йеве Маннерс. Оглянувшись, Хауке увидел, что это старый друг покойного.
— Смотритель, — шепнул старик, — среди этих людей вы не найдете ни одного друга! Пусть делают с собакой что хотят.
Рабочие стояли под пронизывающим ветром и проливным дождем, воткнув в глину лопаты; иные бросили инструменты на землю. Хауке нагнулся к старику:
— Не подержите ли моего коня, Харке Йенс?
И едва тот дотронулся до уздечки, как Хауке уже спрыгнул с коня и подхватил визжащую собачонку на руки; вскочив в седло, он быстро выбрался из расселины и окинул взглядом стоящих возле телег.
— Кто это сделал? — возмущенно спросил он. — Кто швырнул животное вниз?