Все. что могли

Набили ими несколько грузовиков и повезли. Шепотком, от одного уха к другому, передавали жуткую новость, мол, больше они не нужны немцам, везут их в концлагерь, а там — в печь. То они топливо добывали, теперь сами вместо дров будут гореть. Отмахивались обреченно, один конец, избавиться от мучений разом — лучший выход.

Однако живому хочется думать о живом. Кудрявцев припрятал железную полоску заточенную, кусочек от обруча. Ею-то и начал надпарывать брезент в кузове. Рядом сидевший парень помогал. Конвоиры не заметили. Темнеть стало, машины медленно втягивались на взгорок, и Кудрявцев через прорезь вывалился наружу. Удачно упал, шею не свернул, ничего не поломал. В кусты пополз. В последний момент следующую машину занесло на повороте, задним колесом зацепило левую ногу, не всю, а только пальцы, и превратило в крошево. Очнулся оттого, что близко стрельба гремела. Но вскоре стихла. Видно, немцы обнаружили пролаз, постреляли в тех, кто пытался бежать, и поехали дальше.

Он отлежался, потом всю ночь ковылял, опираясь на палку. Добрался до большой фермы, там пастухи приютили его. Нашелся знающий человек, очистил ошметки раздробленных пальцев на ноге. И в этот раз зажило, как на собаке. Лето провел на ферме. Тут Красная Армия подошла, освободила.

Выдали ему справку по всей форме: освобожден, как насильно угнанный немцами. Сажали на поезд. Но еще в тот раз, уходя от Гната Тарасовича, он обещал вернуться, сейчас уехать не мог, не узнав хоть что-нибудь о своей погранкомендатуре, о судьбе бойцов и командиров, с которыми служил. Потому направился сюда. Пока шел, ногу сбил. Добрался до Гната Тарасовича, неделю отлеживался. Он и сказал ему, что командир Ильин здесь. Где же теперь быть Кудрявцеву, как не у своего командира?

Он закончил рассказ, положил на стол красноармейскую книжку и справку об освобождении.

Охваченный тягостными раздумьями, Ильин отозвался не сразу.

— Вот как получилось у тебя, Ваня. Самое лучшее — направим в госпиталь на месяц-полтора. Поправишься, потом домой.

Сказал, но сразу увидел, это решение не понравилось Кудрявцеву. Он беспокойно заерзал на стуле, попеременно, обиженно глянул на обоих командиров.

— Не хочешь в госпиталь? — подхватил начальник штаба, легонько пристукнув ладонью по столу. — Ну, и правильно. Солдат всегда солдат. Он домой должен вернуться солдатом. Законно, — Захаров бросил хитроватый взгляд на Ильина, увидел согласие в его глазах. — Начальник отряда у нас пока без коновода. Конь есть, а приглядеть за ним некому.

— Тяжеловато ему будет, — засомневался Ильин.

— Ни капельки, товарищ капи… товарищ подполковник, — взбодрился Кудрявцев. — Я жилистый, чес-слово. У буржуя на ферме только с лошадьми и возился. Кости целы, мясо нарастет.

Офицеры понимающе переглянулись.

18

Пакостно было на душе у Леопольда Богайца. И не только на душе. Почему-то ныли обмороженные во время поездки в Сталинград ноги, простреленная грудь. Даже болела на левой руке кисть, вместо которой он давно носил протез. Понимал, все это от нервного расстройства, от недавней его неудачи, за которой виделся ему полный крах всех его жизненных устремлений.

До отупения прокручивал в уме случившийся провал. Ведь даже когда отрезали русские, уверовал, что надежно укрылся, переждет и все-таки доберется до отца, привезет туда свое богатство. Но откуда ни возьмись, пограничники. Армия идет по дорогам, эти словно ищейки обшаривают леса. Проклятие! Ни засада, ни мины их не остановили. Надо бы подорвать грузовики. Сам чего-то ждал, тянул, из собственных рук упустил богатство.

На другой день пытался отбить, но лишь людей положил. Люди что — пыль дорожная, а вот добро его… Проводил взглядом, как грузовики угоняли с заимки. Увезли его имущество в тот же город, где оно и раньше хранилось. Под сильной охраной, как с почетным эскортом. От бессилия что-либо сделать, кусал губы, плакал без слез. Клял себя за долгие сборы, Стронге — за коварную игру с ним и обман, русских — за неожиданное наступление, немцев — за бегство. От упоминания слова «пограничник» его трясло. Начинал войну с ними и кончать ее будет с ними.

Вскоре на базе, которую он подготовил еще при Шнайдере, появился пан Затуляк, осунувшийся, почерневший, из-под белесых бровей стеклянно-холодно поблескивали угрюмые глаза.

— Шо таке зробылося, пан Богаець? Все добро — до витру, — он тяжело катал желваки, кривил губы в злой гримасе. — Мой грузовик — танком… Знову радяньска власть? По селам советы як грибы после дождя. Червоны стяги пиднялы. Землю мою яки-то голодранци по весне запашуть, мельныцю пустять.

Богаец слушал и ежился: Затуляк сыпал соль на свежие раны.

— Прикордонники, мать их… Командир ихний, подполковник Ильин, я бачив його. Заставы строить починает. Глотки им рвать…

Затуляк захлебывался злобой. Он хрипло выкрикивал ругательства, сатанел.

«Что — заставы, при чем тут заставы? — с замедлением доходило до Богайца. — Командир Ильин? Какой Ильин?»

Жар кинулся в голову. Ильин… Через все годы войны пронес он в памяти ненавистное имя. С трудом пережил позор после того, как в июне сорок первого упустил мадам Ильину. Но здесь… не простое ли совпадение фамилий? Мало ли в России Ильиных?

Ничем не показал Затуляку, что взбудоражен его сообщением. Заговорил: рвать им глотки надо — будем рвать, но предупредил, делать это согласованно, расчетливо, всякий раз в новых местах, где не ожидают. Наводить на краснопузых москалей ужас. Здешних… кто им помогает, карать беспощадно, вырезать семьи, жечь хаты. Главной боевой силой, своей надежной опорой он считает пана Затуляка с его боевиками. Он так и сообщит туда, кивнул в ту сторону, где погромыхивало, в недалеком будущем надеется Затуляка называть паном полковником. Они, опять кивнул, верную службу ценят, его ходатайство о возвышении пана удовлетворят.

Взбодренный обещанием, Затуляк ушел, заверив, что в самое ближайшее время удвоит, а то и утроит свое войско.

Среди ночи Богайца разбудил охранник.

— До вас чоловик.

— Кто? — Богаец потер помятую во сне щеку.

— Незнаемый. Наш пароль назвав.

«Наш пароль?» Стало быть, посланец Шнайдера. За все время, как он обосновался в лесу, немец потревожил его впервые.

Наскоро оделся в парусиновую с вышивкой по вороту рубаху, вельветовые штаны и куртку. Глянул на себя в зеркало. Расческой подправил темные волосы, кучерявую бородку и усы, отпущенные еще в ту пору, когда объезжал со Шнайдером свою вотчину. Парубок, какого не отличишь от других местных. Где ты, лощеный офицер всесильного ведомства господина Стронге? Где сам Стронге, коварная скотина? Что-то давно не было весточки от отца. Не пострадал бы он от Стронге. От этого человека можно ждать всякой пакости.

Ночной визитер вытянулся перед Богайцом. Под потрепанной одежонкой селянина угадывалась военная выправка. Он и не пытался ее скрывать, называл Богайца «repp гауптман». Пояснил, что постоянно находится здесь, неподалеку, хотя точного места не назвал, очевидно, не велено было. Принял и принес господину гауптману шифрованную радиограмму. Расшифровать ее должен адресат.

Богайца, пока в соседней комнате он достал из тайника код, расшифровывал послание, угнетала неотвязная мысль: у Шнайдера оставлены здесь свои люди, имеются каналы связи, о которых Богаец почему-то не извещен. Может, вообще за ним кто-то постоянно следит, каждый шаг его и поступок известны немцам? Он многократно убеждался, немцы умеют это делать, могут плести паутину, из которой не вырвешься. Осознание этого было неприятно. Богаец выругался, отмахнулся. Где сейчас тот Шнайдер, где он сам?

В шифровке сообщалось о немецком десанте, который будет выброшен на железную дорогу — взорвать ее и нарушить снабжение русской армии. Богайцу приказывали прикрыть группу во время операции одновременно в двух местах: у разъезда (памятное местечко, черт бы его драл, там объегорила его мадам Ильина и улизнула из-под носа), и напротив городка, где теперь пограничный отряд.