Степан и муза

Внезапно гигант узрел меня со стаканом и бутылкой «Спрайта» в руках. Степан стремительно бросился ко мне, выхватил из моих одеревеневших рук бутылку и вылил её содержимое прямо себе на голову. Мученическое выражение медленно сползло с его лица, и он облегченно вздохнул:

— Господи! И как это йоги умудряются ходить босыми ногами по горячим углям? Тут от пиццы мозги в голове чуть не закипели. А то… голыми ногами!!!

Я робко оглянулся. На нас смотрели десятки пар ошеломленных глаз. Виртуоз изготовления «прорезиненной» пиццы спрятался за кассовым аппаратом и испуганно выглядывал из-за него, как новобранец из-за ветхого бруствера. Корж, свисая с верхушки головного убора повара, предательски перекосил Пизанскую башню колпака, натянув его край на вытаращенные глаза несчастного. Дрожащими руками парень вытащил из кармана мобильный телефон и, трепеща, как осиновый лист, попытался набрать какой-то номер. Край колпака совсем съехал на его слезившиеся глаза, и он поспешно поправил его левой рукой. В этот момент коварный мобильник выскользнул из непослушных пальцев юноши, вращаясь винтом, полетел вниз и, ударившись торцом о кафельный пол, раскололся на несколько частей. Повар, согнувшись и прикрываясь руками, словно в него стреляли из крупнокалиберного пулемета, бросился к лестнице и почти кубарем скатился в нижний ярус пиццерии. Степан бережно вытащил из кармана носовой платок размером со штормовой парус терпящей бедствие бригантины, старательно вытер мокрую голову и лицо, затем громко высморкался, аккуратно сложил платок и, очаровательно улыбнувшись, сказал:

— Кажется, влипли.

Из нижнего яруса пиццерии медленно поднялся солидный, уже не молодой мужчина, в строгом, но дорогом костюме с табличкой на груди.

— По-видимому, управляющий, — невольно подумал я.

— Со строгим взором, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь, — непроизвольно вспомнились шекспировские строки.

Степан невозмутимо направился к управляющему, вытаскивая пачку банкнот из внутреннего кармана куртки:

— «Tenha calma! Pago para todas danificações!»[4]

Повар, робко выглядывавший из-за широкой спины управляющего, как завороженный, не мигая, уставился на шуршащие банкноты. Глаза его, казалось, вот-вот выпадут из орбит, а безвольно отвисшая челюсть коснется его пупка. Лишь неожиданно свалившийся с колпака корж, вывел его из тяжёлого гипнотического транса.

Степан минут пять что-то настойчиво объяснял недоверчивому администратору на португальском языке и, наконец, уговорил.

— O`kаy! — веско произнес управляющий и что-то властно приказал официанткам. Те быстро и проворно смели и вытерли с пола последствия недавней катастрофы. Стол был начисто вымыт, сервирован заново, и мы снова уселись за него с намерением продолжить нашу прерванную трапезу. Вот только стул более походил на раздавленную блоху, и даже лесковский Левша вряд ли смог бы восстановить его после наезда моего увесистого сотрапезника. Обломки стула, как останки павшего в неравном бою ветерана, торжественно вынесли в подсобное помещение. Степану же откуда-то принесли новый стул, отличающийся от своих стандартных собратьев особой прочностью и громоздкостью. Администратор же пристроился на освободившемся дальнем столе и принялся составлять скорбный список потерь, понесенных вверенным ему заведением.

Невысокая черноглазая девушка-официантка, принесшая нам пива, бросала на Степана томные выразительные взгляды и всячески пыталась привлечь его рассеянное внимание. Но, увы, тщетно.

Гигант наклонился через стол и с надеждой во взгляде и трепетом в голосе спросил:

— Ну, как мои стихи?

— Феноменально, потрясающе! — искренне произнёс я, абсолютно не льстя Степану. Феномен творчества гиганта изящной словесности до основания потряс пиццерию «Селешты», а также всех, кто имел несчастье находиться в ней. Степан зарделся, как красна девица.

— Незабываемо! Сногсшибательно! — пылко продолжал я. — Куда до тебя Шекспиру с его:

Степан с минуту задумчиво молчал, очевидно «переваривая» услышанное.

— А знаешь, тоже неплохо! — наконец, с видом знатока заметил он. — Вот только рифма у твоего Шекспира явно хромает.

— Степан! А почему твои стихи на русском языке? — поинтересовался я. — Ведь в Тернополе большинство населения говорит на украинском.

— Так уж вышло, что с малолетства я жил и рос на Колыме. Мои родители уехали туда на заработки на золотые прииски. Там родилась моя младшая сестра. Ходил я в русскую школу, играл с детьми, разговаривавшими по-русски. А когда родители вернулись в Тернополь, то я уже был чересчур взрослый, чтоб заново переучиваться. Да и Катюха, хоть её родители и тернопольчане, росла и училась в Крыму, где тоже разговаривают по-русски. Честно говоря, мне стыдно, что я плохо знаю родной язык. Но, клянусь тебе, заработаем с Катюхой деньги на квартиру, вернемся домой и я обязательно выучу украинский язык, — твердо заявил Степан.

— В твоих стихах есть крошечный изъян, — после небольшой паузы мягко сказал я. — Всё-таки называть любимую женщину Катюхой как-то неблагозвучно. Ведь можно сказать Катя, Катерина.

— Да уж так я привык. Да и вся рифма тогда рухнет! — обиделся Степан. — Я и так столько времени её подбирал!

— Ведь ты влюблен, так крыльями Амура

Решительней взмахни и оторвись! — патетично воскликнул я.

— Шекспир… — полувопросительно, полуутвердительно произнес Степан, и я удивился, насколько быстро он смог распознать стиль великого поэта. — Послушай, Василий! Познакомь меня с этим Шекспиром. Похоже он очень умный мужик. Мне кажется, где-то я уже слышал эту странную фамилию.

Неожиданно в серо-голубых глазах Степана отразился немой вопрос, который он явно стеснялся задать.

— Не волнуйся! Он совершенно случайно не еврей, — успокоил я гиганта, и на его лице отчетливо проявилось выражение облегчения. — Но познакомить тебя с ним не могу. Он умер.

— Как умер?! Несчастный случай на производстве?! — ужаснулся Степан.

— Можно сказать и так, — печально вздохнул я. — Судя по его сонетам, он не смог пережить измены возлюбленной и предательства друга.

— Похоже, у него была слишком ранимая душа, — уныло молвил Степан. — И давно он умер?

— Нет, не очень. Около четырехсот лет назад, — скорбно ответил я.

Степан недоуменно уставился на меня. Но, видимо, подумав, что ослышался, безнадежно махнул рукою:

— Ну, умер, так умер. Ничего не попишешь. Все там будем. Но что же мне делать со стихами?

— А ты начни так: — предложил я. — О, милая Екатерина…

— …Твой бюст, как сказочная дыня, — выпалил Степан, которого явно донимал зуд творчества.

— Это как? На вкус или на цвет? — саркастически полюбопытствовал я. — Трубадур ты мой тернопольский! Ты должен четко определиться, что ты пишешь: гимн возлюбленной или трактат по бахчеводству. Так ты и самого Ронсара переплюнешь!

— А это ещё кто такой? — изумился Степан.

— Французский поэт эпохи Возрождения. Отец эротической лирики, — пояснил я.

— И что он, к примеру, такого написал? — подозрительно прищурился гигант.

Я сморщил лоб и, проклиная склероз, напряг свою предательскую память:

4

Спокойствие! Плачу за все убытки.» Порт.