Страница 26 из 41
И вдруг… Сержант поднял голову: двигатель стучит громче и вроде бы легче. Так бывает, когда в кабине управления выключают часть аппаратуры: перепад нагрузки. Что-то случилось, иначе бы дали сигнал отбоя. Сержант кубарем слетает с лестницы, дергает за ногу Далакишвили:
— Смотри за дизелем! Я в кабину!
Резо спросонья не успел ответить, только кивнул черной взлохмаченной головой. А сержанта уже нет. Он в кабине управления. Глаза его еще не привыкли к темноте, но в душном полумраке, между шкафами с работающей аппаратурой, он интуитивно угадывает движение; слышит тяжелое дыхание. Да, так и есть. Кто-то несет блок на столик.
— Живее переходник! Шторку задерни!
Это Рогачев. Он ставит блок на столик, включает маленькую переносную лампочку и снова кричит за шторку:
— Ну какого черта! Ага, есть!
Под черными блестящими колпачками ламп загораются изнутри красноватые огоньки. Огоньки набирают силу, некоторые становятся сиреневыми или синими. Блок «задышал».
— Что случилось? — спрашивает Русов.
Он видит, как Рогачев, склонившись над блоком, пытается «на глаз» найти вышедший из строя каскад. Видно, ничего из этого не получается, и Рогачев сердита бросает:
— Нет масштабных меток… на втором экране!
«Но ведь этот канал на регламентных работах мы проверили. Может быть, вышла из строя не лампа, а какая-нибудь деталь? Быстро искать!» — решает Русов.
Рогачев нагибается, выдвигает ящик с аварийным имуществом.
— В правом отделении! — подсказывает сержант Рогачеву.
Тот кивает и одну за другой передает в руки сержанта несколько ламп. Русов ставит аварийные лампы на место вынутых. Разгораются огоньки. Заработает ли канал?
— Есть масштаб! — радостно кричит Рогачев.
«Значит, все же лампа… — думает сержант. — Как же так? Ведь Рогачев проверял их недавно по прибору? Надо же…»
Рогачев тем временем отсоединяет блок разверток от длинного переносного шланга, по которому шло питание от электросхемы станции, выдергивает этот шланг из шкафа аппаратуры и выставляет блок разверток на свое место. Секунда, другая, третья… Есть развертки, есть масштабные метки! Без этих линий на экране оператор не может отсчитать дальность. Рогачев подстраивает блок и докладывает на КП: «Визир-два в строю!» С КП короткое и недовольное: «Понял!» Кажется, Воронин. Трещит телефон. Сержант берет трубку. Точно, Воронин:
— В чем там у вас дело?
Русов докладывает. Небольшая пауза и снова вопрос:
— Когда последний раз лампы проверяли?
Русов отвечает, но из трубки снова резкое и недовольное:
— Не рассказывайте сказки. Вы знаете, сколько работает 6Н8?
Да, сержант это знает. Нечего сказать в оправдание. Блок-то проверял ефрейтор Рогачев, но сержант Русов отвечает за все и за всех. Виноваты… Две минуты блок не выдавал данных. Две минуты приходилось «выезжать» на одном экране. Да и другие станции, наверное, помогали. А в это время в воздухе столько изменений! Современный самолет за две минуты сколько километров отмахает! Вот почему техника не должна отказывать!
— Объявляю вам выговор, товарищ сержант!
— Есть! — говорит Русов, умышленно не повторяя вторую часть фразы. Но Рогачев понимает и без этого. Ефрейтор хорошо знает командира роты.
«Объявляю вам выговор, товарищ сержант!» — звучат в ушах Русова слова. Неприятные слова. Но сержант должен отвечать за всех и за все!
Видел бы ты, Андрей, в эти минуты глаза Рогачева! А он смотрел на тебя. Он понимал и то, что тебе пришлось из-за него выслушать замечания капитана и даже получить взыскание. Он вспомнил, как ты дал ему приказание на прошлых регламентных работах проверить лампы в блоках разверток, а он вместо этого читал книгу. И вот, пожалуйста, это вышло боком всему расчету, а сержанту Русову еще и выговор.
Да, ефрейтор, никто не знал твоих дум, никто не видел твоих глаз. Но тебе самому, еле державшемуся на ногах от усталости, стало не по себе, когда сержант сказал Славикову: «Идите поспите немножко, я поработаю». А это означало, что теперь за экраном будут работать они вдвоем. Сержант Русов и ефрейтор Рогачев. Два оператора первого класса. Только работать и ни о чем больше не говорить.
18
— Так, значит, отбыли наказание полностью?
Капитан Воронин сидит, навалившись грудью на стол, папироса твердо зажата в его смуглых пальцах. Бакланову тоже хочется курить, и, чтобы отвлечься от мысли о куреве, Филипп смотрит в сторону.
Бакланов выжидает. Он заранее знает, что скажет командир роты. Сейчас он начнет говорить очень гневные и правильные слова, которые Бакланов, в общем-то, слышал не раз и не два, к которым уже привык. Но солдат не угадал.
— Садитесь, рядовой Бакланов.
Это настолько неожиданно, что Филипп не верит своим ушам. Каждый солдат в роте знает: если попадешь к Воронину — будешь полчаса стоять по стойке «смирно» и выслушивать нотации. Воронин никогда не предлагал садиться. И вдруг…
— Садитесь, Бакланов. Вы что, не слышите?
Капитан указал на свободный стул, и Филипп, ответив что-то невнятное, сел.
— Ну так как, подумали? Пораскинули, что к чему? Может, вопросы какие есть или что еще, а?
— Есть, — настороженно блеснул глазами Филипп.
— Слушаю.
— Можно, товарищ капитан, закурить?
Воронин с трудом скрывает удивление. «Ну и дела! Солдат с гауптвахты… вот сидит перед командиром, перед начальником своим и еще закурить хочет. Я всегда говорил, что солдата надо держать в строгости».
И еще что-то думает о требовательности. И вдруг припомнился ему недавний семейный разговор, связанный тоже с курением. Сын Борька как-то заявил, уходя на стадион: «Ты, батя, не сердись, но я начал курить. Мне семнадцать, а Гайдар в шестнадцать уже командовал полком. Чем я виноват, что сейчас самостоятельность так поздно установили?»
Воронин тогда смотрел на Борьку и сразу не мог сообразить, что ответить. Хотелось оборвать, даже по шее дать. Но сдержался и, зная характер сына, переспросил: «Куришь, значит?» «Да, батя», — ответил сын. «Дурной ты еще, Борька, вот что я тебе скажу. Кури, шут с тобой, только потом не кляни отца, если кашлять начнешь». А Борька что? Засмеялся. Ну и молодежь…
Воронин взглянул на сидящего перед ним Бакланова, на его светлый, выгоревший на солнце чуб, и, странное дело, возмущение, только что возникшее в нем, прошло. Перед ним сидел молодой, крепкий парень, всего на несколько лет старше Борьки. Лицо у солдата бледноватое, и курносый нос вроде бы острее стал… Воронин протянул пачку «Беломора».
— Курйте. Спички…
Ротный достал из кармана коробок спичек.
— Спасибо, товарищ капитан! — Бакланов торопливо чиркнул спичкой, жадно затянулся. Помолчали. Первым заговорил Воронин.
— У вас в селе там… серьезно или так?
— В каком селе, товарищ капитан? А-а, там… Серьезно. Остаться там после службы собираюсь.
— Стало быть, сговорено все с девушкой-то?
— Да нет еще. Только собираюсь.
— А уверены, что она пойдет за вас? Зовут-то ее как, если не секрет?
— Юля. В библиотеке совхозной она…
— Понятно. Вроде бы и не знаю ее, а, откровенно сказать, не завидую я ей, товарищ Бакланов. Не завидую…
Бакланову стало не по себе. А любопытно, почему капитан так считает?
Воронин помолчал и, как бы раздумывая вслух, сказал, что решил он так известно почему: человеку, которому военная служба кажется пустой тратой времени, будет трудно и в семейной жизни. Он будет стараться обойти трудности, обойти общепринятую мораль.
— Сейчас нарушаете армейскую дисциплину, а потом, по привычке, семейную нарушите. Здесь мы вот какие здоровые, сильные, с властью, с коллективом солдатским. А там что? Одна слабая, да еще, возможно, застенчивая женщина. Что она против вас? Пить начнете, гулять. Вы ведь хозяин. Вы глава семьи, вам все можно. А думаете, мне не хочется, чтобы все у вас было по-хорошему, по-человечески? Честно отслужили свой срок, уволились, свадьбу сыграли, меня бы пригласили. И не вспоминал бы я тогда ваши прежние ошибки, а, наоборот, молодежи сказал бы: «Вот в Прибрежном наш бывший солдат живет. Работает в народном хозяйстве. Это его наша солдатская семья, армия научила уважению к труду. Другие из сел — в города, а он — где труднее, ну и понятно, за что его такая красивая девушка полюбила».