Комбат

А нужда невольно карала пакостными мыслями. Набегавшись от овина к овину, он ложился передохнуть на соломенную подстилку. Тут, на земле, поближе к двери, было не так дымно и жарко. Наверху, в сушильне, то было тихо, то раздавался шорох снопов. Точно кто шевелил их там. Потом шуршали по мазанному глиной полу сушильни осыпавшиеся зерна.

«Возьми вот, к примеру, а кому негде взять, что делать будет? Чем кормиться?» Такие мысли могли увести далеко, и он пресекал их: «Да что это со мной делается? Что это я? Бывало ли когда, чтобы и в роду нашем кто опоганил руку воровством?!» А взять было просто — никто его не караулил. Да если бы и караулили и попался, что ему был чей-то суд? Все можно перешагнуть, кроме самого себя… А перестать чувствовать и понимать себя человеком он не мог и одного желал теперь — скорей бы кончалась молотьба. Тяжко было находиться у хлеба, да недолго пришлось: немного спасли от пожара…

Александра не плакала больше, была сурова и молчалива. «Чего это с ней началось еще?» — думал он в тревоге.

Скоро все разъяснилось.

Надо было установить в семье паек задолго до того дня, как они решились сделать это, а они всегда откладывали и откладывали. Но тянуть дольше стало нельзя, и они установили меру расхода хлеба и картошки на день. Бедной, тощей вышла эта мера. Осторожно, чтобы и зернышка не просыпать, они молча перемеривали плошкой хлеб. Когда точная порция на день была определена, он сказал:

— Именины им хоть бы посытней сделать…

— На это есть, — ответила Александра и открыла небольшой кованый сундук, в котором раньше лежала летом зимняя, а зимой летняя обувь. В сундуке было с полмешка ржи.

— Откуда это? — удивился он, и тут же пугающая догадка заставила поглядеть на сноху.

— Этта утащила меня в овин Марья и подает вот, — Александра показала узкий и длинный, наподобие чулка с вязками по концам, мешочек. — А он рожью набит… Я… попятилась от нее, а она говорит: бери, шальная, не с голоду же вам помирать…

И укоризна, и испуг, и растерянность, и жалость — все выразилось в его взгляде. Александра твердо и с вызовом ответила на этот взгляд:

— Пусть что хошь будет, какой хошь стану, а детей буду хранить, и наплевать мне на все!..

— Господи… Господи… — только и смог прошептать он.

Когда поутихло первое болезненное ощущение от случившегося, он понял, что война, страшная не только разрушениями и смертями, а и калеченьем людей нуждой, по-настоящему теперь пришла и к ним, и остановить это не хватит у него сил. Но не воспротивиться он не мог, и, когда спала со снохи нелегкая и для нее тоже (он это знал) запальчивость, поговорил с нею.

— Не надо, Сашенька, не делай больше этого… Не наживешься этим, нет… Мало ли кто что скажет и сделает, а ты не делай. Уж лучше бы я, кажется. Мне-то жить немного осталось, с собой бы унес этот грех, а тебе век ведь с ним жить. Не делай больше…

Слова свекра не открыли Александре ничего больше того, что она знала и понимала сама, но она не выдержала, разрыдалась.

— Ну милая ты моя, хорошая, дорогая ты моя… Я ведь не сужу тебя… Ну что ты… Ну успокойся, успокойся… Пойдем, ляг, пойдем я тебя уложу…

Он уж ругал себя, что не мог как следует все объяснить, что так расстроил ее. Александра подчинилась ему и скоро перестала вздрагивать от слез. Он чувствовал, что она не успокоилась, а только ради него взяла себя в руки.

«И откуда только силы такие у баб берутся?! — который уж раз на своем веку подумал он. — Я вот, да и любой другой мужик, расплеснемся душой в расстройстве и не знаем сразу, что и делать-то. А она, вишь ты, меня еще оберегает! Вроде дитя малого хранит… Сама-то успокойся, добрая ты моя… Я-то что, и не такое сносил».

То было обычное утро. Он напоил корову, дал ей сена и помогал управиться у печи Александре. Молчали оба. Разговоры на ум не шли. Ожиданье того, как ребятишки снесут начало новой жизни, давило обоих.

Пришло время, и старик разбудил Николку. Когда он сел за стол, они с Александрой переглянулись, но ни тот, ни другой не решался взять на себя смелость положить ему его утренний паек. Николка заметил их состояние и поглядывал то на одного, то на другого. Александра положила ему кусочек хлеба, немного картошки и, задрожав губами, сказала:

— Теперь вот так жить придется, сынок…

— Я знаю, мама, — ответил Николка. Он сказал это так, что у Александры слезы просохли сразу. Взрослое мужское чувство звучало в его словах. В нем было не огорчение оттого, что так вот придется жить, а забота о том, чтобы мать не расстроилась, успокоилась бы за него.

«Боже мой, да неужто ты и впрямь все знаешь и понимаешь? — пораженный, подумал старик. — Неужто детство выжглось из тебя?»

Николка ел неторопливо, сосредоточенно.

«Да, он все понимает, все…» — подумал старик, теперь уж больше с уважением, чем с жалостью.

Николка ушел. Они только немножко поуспокоились, как проснулись остальные дети. Одели их, умыли и тоже усадили за стол. Александра принесла поделенный кусочками хлеб и толченую картошку в чугуне, поставила для каждого тарелку.

— Ну, детки, — весело заговорила, собравшись с силами. — Теперь что есть, больше не спрашивайте… Больше нету… Поняли?

— Поняли, — весело ответила Светланка.

— Поняли, — сказала и Наташа, вряд ли слышавшая, о чем шла речь. Она вертелась на скамейке и что-то шептала на ухо сестре, хихикала. Мальчишки молчали, поглядывая то на кусочки хлеба, то на чугунок. Чтобы никого не обидеть, Александра поддевала картошку деревянным половником и, ложкой примяв ее в нем, сравнивала с краями, потом опрокидывала на тарелки. Картошка так и оставалась полукруглой горкой.

— Куличики, куличики! — увидев это, радостно закричала Светланка. — Почему ты раньше не делала таких куличиков, мама?

Картошка на тарелках действительно напоминала куличики, которые в игре девочки лепили из песка и глины.

— Да что же это? — не выдержав веселья дочери, взмолилась Александра, глядя на старика с просьбой о пощаде. Он торопливо проговорил:

— Ты иди… Иди… Я сам…

Старик подал ей пальто, платок, и она ушла. Сам сел на лавку, уронил голову.

— Деда, а чего они безобразят? — окрикнул его Ванюшка.

Он поднял голову и увидел, что и Света, и Наташа не едят, а руками прихлопывают и приглаживают свои картофельные куличики, обе веселые и довольные. Это взорвало его, и он чуть было не закричал на них, но Светланка поглядела на него с откровенною радостью и довольно спросила:

— Правда, ведь красиво, деда?

— Ну кто же едой играет, да теперь-то еще?.. — не требуя, а прося, сказал он. — Не хотите, я уберу, потом съедите.

— Хотим, деда.

— Ну ешьте, ешьте.

Мальчишки съели свое, но не вылезали из-за стола, ждали еще чего-нибудь. Живо управились со своей порцией и девчонки.

— Еще, деда, — первой сказала Светланка.

— Нету больше, милые вы мои, нету. Неужели было бы, так не дали досыта? Нету…

Он долго растолковывал им, что иначе им теперь жить нельзя. Но разве трехлетнему, четырехлетнему, пятилетнему ребенку можно объяснить, что он не должен быть сытым? Только оттого, что ей стало жаль разволновавшегося деда, Светланка не требовательно, а просяще сказала:

— Немножко, деда, во-от столечко только.

— Ну нету у меня, нету… — взмолился он.

— Да, а вон в чугуне, — проговорил Павлушка, словно уличив его в бесчестье.

Старик глянул в чугунок и увидел, что на дне оставлена картошка. Он понял, что это была доля ему, и рассердился на сноху.

«До еды ли теперь? И надо же было!»

Разделил свою долю картошки всем поровну, они быстро управились с ней, и он, не говоря больше ничего, убрал со стола. До обеда он занимал их разными забавами, но это помогало плохо.

— Пошли обедать, а? — то и дело просила Светланка.

— Немножечко дай, деда, мы маме не скажем, — поддерживала ее Наташа.

— Мать бояться? Что вы? Нету ведь, нету… — снова и снова толковал он.