Комбат

Он глядел ей вслед и видел, что она тоже смотрит на него, точно прося снисхождения, что у нее такая «нескладуха» в деле. А он думал: «Бабы маются, а я со стороны гляжу да их же еще и сужу… А хлеб не молочен, и картошка может под снег уйти, чего же ждать-то добра?»

Молотилки не работали, горючего не было. Картошки не копано больше половины, а на работу кто шел, а кто и не больно поторапливался теперь, когда пополз слушок, что по трудодням ничего не дадут.

Он было на днях совсем собрался на колхозную работу, но Александра сказал:

— Какой уж ты работник в поле, скажи? Хоть по дому управляешься — и то великое дело.

Да, давно не работал он в поле. Давно уж и сам, и люди привыкли, что отпахал, отсеял, отмолотил свое дедушка Иван. Но теперь ведь хоть одну картошинку из земли взять и то много значило, и сейчас он решительно сказал себе, как всегда говорил в трудные моменты жизни: «Кто как хочет, а мы как знаем», — заспешил домой и стал припасаться к работе в поле. Приготовил старенькую фуфайку, латаные брюки, брезентовые наколенники, корзину. Потом налил в чашки молока, нарезал хлеба, принес огурцов и масла, положил на стол ложки и разбудил внуков.

Мальчишки оделись сами, а девочкам он помог умыться и одеться. Когда они сели за стол, достал из печи чугун вареной чищеной картошки, потолок эту картошку прямо с пару, с молоком, и разложил в два блюда. Девочкам хоть маленько, но помаслил еще и сливочным маслом. Внуки не обиделись и ничего не сказали на это. Они знали, что сестренки еще маленькие и им надо есть получше. Кроме того, они были «мужики», как говорил дед. Ели — только давай. Он позавтракал огурцами с хлебом и картошкой в мундире. У него еще сохранились кое-какие зубы, и он легко откусывал огурец, И на то, что дедушка не ест, внуки тоже не удивились— привыкли к этому за последнее время.

И, как обычно, он спросил в конце завтрака:

— Ну, сыты ли?

— Во! — ответил Андрюшка, поднадув живот и похлопав по нему.

— Ну, коли так, слава богу.

Каждодневная забота о внуках стала привычной. Это для него было самой сутью жизни. Когда душа его охватывалась тревогой, взгляд на детей сразу превращал встревоженность в жгучую боль. И все равно, что бы они ни делали: сидели ли, притихнув, или беззаботно играли — чувство его, при взгляде на них, обострялось одинаково. Вид притихших ребятишек вызывал в нем страдальческую мысль: «Неужто и вам не по себе? Неужто и вы чувствуете, что вас ожидает, может, завтра вот?.. Неужто и вам тяжко?.. Да что это — за что?»

Если же они были веселы, когда нелегкие думы охватывали его, ему становилось еще горше от их веселья.

«Ничего-то вы не знаете… Ничего…».

Жалость к детям до спазма сжимала горло, и он уходил от них, чтобы видом своим не растревожить их. Но если бы не они же, кажется, не вынес бы всего, что творилось на земле.

— А чего мы сегодня делать будем? — спросила Светланка.

Они привыкли к тому, что дед все время что-то делает, а они помогают ему или играют рядом, и задавали этот вопрос каждое утро. Сегодня он ответил не вдруг. Он никак не мог решиться оставить их одних. Наконец справился с собой и сказал:

— Вот что, Ванюшка, ты старший — с тебя и спрос. Гляди тут, а я пойду в поле, помогу, на что сил хватит. А вы слушайте его, не безобразьте тут, — он вздохнул и, извиняясь, добавил: — Ничего не поделаешь, раз уж так все выходит… Я ведь тоже в ваши годы кое-как, без пригляду настоящего рос, да вырос и состарился вот. Надо идти. А отца вашего кто же накормит, если нечем будет? Да и самим надо. Поняли?

Вряд ли дети поняли все, что он говорил, но они чувствовали суровую необходимость, звучавшую в его словах, и не капризничали.

Он переоделся, взял корзину и вышел. В глазах стояли лица внуков, придавленные какие-то, и взгляды, молящие его не уходить. Он и не заметил, как у колодца чуть не столкнулся с Ольгой Шутовой.

— Что это с тобой, дедушка Иван? Куда ты? — удивилась Ольга.

Он пошел было от нее, но раздражение остановило его, и, обернувшись, прокричал:

— Куда-куда! У меня сын там! — резко вскинув руку, он показал на запад. — Ему тоже, поди, есть надо. Так я, куда все ушли, — туда вон, видишь. — Он повел рукою в сторону поля, где вдали виднелись фигуры работавших людей. — В нашем роду заспинков не было. Твоего Алексея авось другие озаботятся накормить, а нам это ни к чему! А ты сиди! Сиди на здоровье!

Разволнованный стычкой с Ольгой, бабой здоровой и раньше в работе не последней, он шагал прямо по грязи раскисшей улицы, не в силах успокоиться. А Ольга стояла на том же месте и смотрела на сгорбленную фигуру старика, шагавшего по-старчески угловато-нескладно и, несмотря на торопливость, не быстро. Она чувствовала себя так, будто из каждого окна глядят на нее с укором, показывают пальцами, и от этого не знала, куда деться, хотя вряд ли кто видел их вообще, а уж слышать и вовсе было некому — улица была пуста. За околицей старик остановился, поглядел на убранное картофельное поле.

В прошлые годы в такую пору, после дождей, на убранном поле там и тут белели вымытые картофелины. Так уж убирали, что пошарит по земле дождичек — и вот она, людская душа, на воле всяк. Видеть это ему было мучительно. Он ругался на собраниях, стыдил людей с глазу на глаз и не мог успокоиться, пока снег не закрывал этот срам. Ему обычно отвечали:

— Что ты так переживаешь, дедушка Иван, али тебе картошки мало?

— Землю-то что срамить? Что ее срамить-то, матушку? За что? — негодовал он. А нынче и угловатые комья земли, и резкие борозды от плуга уж обсосало дождем, но ни единой картошины не белело нигде.

«Вот как учить-то надо», — подумал было он, но тотчас изругал себя за эту злую, черт его знает как пришедшую в голову мысль и, уже сердитый и сам на себя, пошел дальше.

У леса, еще пестревшего желтизной листьев, с бусинками медленно-текучих капель на сучьях, горел костер. Две женщины в потяжелевших от влаги фуфайках, в облепленных грязью резиновых сапогах, повязанные старенькими, застиранными до того, что не поймешь, какого они и цвета были раньше, платками, грели над огнем руки. Третья, обжигаясь, ойкая, перекидывала с ладони на ладонь печеную, только что с углей, картошину. В поле там и тут, в такой же одежде, однообразно-черные женские фигуры, согнувшись над темными, только что выпаханными, еще поблескивавшими от отвала влажными бороздами, споро копались в липкой земле, то и дело кидая в корзины картошку. Павлушка-подросток торопливо шел за плугом, останавливался, кричал и взмахивал кнутом на парившую, тяжело поводившую боками старенькую лошаденку. Полные коробья густо стояли по полю.

На него поглядывали, как показался из деревни. Теперь же, видя, что он что-то взволнованно говорит Ирине, шли к нему, думая, что не так же он пришел в поле — весть, может, какую неотложную принес. А вестей теперь хороших не было. Женщины собрались около телеги, и он, видя тревогу в их лицах, сказал:

— Успокойтесь. Помочь, на что сил хватит, пришел.

Все, как одна, удивленно уставились на него.

— Ну чего глядеть-то? — обиделся он. — Кто же сделает за нас все?

Он привязал лямками наколенники, подошел к выпаханной борозде, стал на колени, чувствуя, как жидкая земля расползается под ногами, и принялся за работу. Потихоньку, тщательно копаясь в земле, он полз и полз по борозде, и первая корзина вскоре была полной. Опершись на руки, он сначала встал на корточки, потом выпрямил ноги и уже только после этого распрямился, чтобы отнести корзину и высыпать ее в короб.

Работавшая невдалеке Александра подбежала, упрекнула:

— Что уж, позвать не мог?

Она ничего не сказала больше, знала, что посылать домой без толку — только рассердится. Стала работать с ним рядом и относила его корзины. Вскоре пальцы его задубенели, не брали большие картошины, и он только копался ими в земле, как цапкой, а картошину брал, стиснув между обеих ладоней, но все полз и полз по борозде.

В обед он с трудом оторвался от земли, кое-как выпрямился, сделал шаг и остановился. Ноги были как чужие, и от этого шага будто что-то постороннее, жгучее повернулось в спине. Он чуть не вскрикнул. Александра все увидела и поняла, но, зная, что и сочувствие только растревожит его, не подошла, а сбегала в лес и принесла ему палку. Упираясь на эту палку, он пошел сначала по шажку, по шажку, как ребенок, который учится ходить, потом побыстрее и помаленьку разошелся… Нехорошо было только, что люди видели это и хоть молчали, а, поди-ка, думали: «Сидел бы уж дома, работник…»