Комбат

— Ну, уж это что же? — смутился боец. — Конечно, дети оно дети, так ведь не я один, а у кого нет, так будут.

На полу кто-то завозился, поднялся из темного угла.

Подошел Васильев и, вскинув к шапке руку так, что пламя на проводе заметалось из стороны в сторону, встал перед комбатом.

— Разрешите мне.

— А ты чего же не спишь, а? — удивился Тарасов.

— Не берет сон, товарищ старший лейтенант.

— Что же, устал ведь… Сегодня тебе уж пришлось быть в поиске, хватит.

— Мало, — выдавил Васильев и стиснул губы. Слезы были у него на глазах.

Все переглянулись.

— Что с тобой? — взяв его за плечи, встревоженно спросил комиссар.

— Ничего, товарищ комиссар, ничего… Просто глупость мокрая, — он прикусил губу, опустил голову и не сразу договорил. — Просто остался один… Они повесили и отца, и мать.

Это был и упрек Тарасову, и просьба понять, чем была вызвана его давешняя беспощадность. И Тарасову стало неловко перед ним.

Васильев вытянулся снова и повторил:

— Разрешите, товарищ старший лейтенант!

— Нет, тебе нельзя, — покачав головой, выговорил Тарасов.

— Почему?

— Там надо не горе вымещать.

— Сделаю, поверьте… — Тарасов понял, как Васильеву будет тяжко остаться тут одному среди спящих товарищей, в своем горе, без дела.

— Ладно, иди, — согласился он.

— Чего же ты раньше ничего не сказал? — когда разведчики ушли, укоризненно спросил Тарасов Абрамова.

— Сам узнал, только когда насел на него после давешнего…

— Вы народ глазастый, не приметили ли где ломов и лопат? — спросил комбат Абрамова.

— У санитаров были, нашли где-то. Давеча видел: тамбур приспосабливали к подвалу, чтобы выход был настоящий. Пришлось и землю рыть.

— Похоронить бы, кого можно, надо, — не приказал, а просто высказал свое личное человеческое желание Тарасов. И все поняли, что он помнил об этом все время, и устыдились, что среди стольких смертей, виденных сегодня каждым и ожидавших каждого, забыли даже этот долг живых перед мертвыми.

Они не оправдывали себя ни усталостью, ни тем, что предстояло на завтра, нет! То, что высказал комбат, было важней, дороже, выше всего другого.

С подветренной стороны сопки, там, куда метель только зализывала порошливые снежные вихры, они топорами, ломами, лопатами стали вгрызаться в промерзшую до стеклянного звона землю.

Пришли все. У штаба остался только один ординарец-часовой. Они выкидывали землю лопатами и руками, не обращая внимания на секущие лицо брызги из-под топоров и ломов.

— Мерзлятину негоже на лица бросать… — выговорил русоусый боец, которого все разведчики называли Василием Николаевичем. Из переборок в пустых домах выдрали доски и покрыли ими своих погибших товарищей.

Когда глыбистый холм земли вырос над могилой, сняли шапки и стояли долго, опустив все гуще и гуще белеющие от снега головы.

Он все-таки рухнул в сон. За эти месяцы войны научился, отбросив все, быстро засыпать и мгновенно просыпаться, когда надо. Ответственность за сотни людей так въелась в его натуру, что жила в нем непрестанно. Он не мог потерять ни на секунду этой ответственности, теперь это была сама его жизнь. Сейчас он дал себе на сон три часа и встал точно вовремя. Первое, что почувствовал, была тишина. Все спали, как и он, на полу. Лишь комиссар сидел за столом к нему спиной и что-то писал.

На столе лежали красноармейские книжки, партийные и комсомольские билеты. На многих виднелись еще не побуревшие пятна крови. Комиссар брал их в руки, подолгу глядел на маленькие фотографии, откладывал в сторону, потом писал очередную фамилию на широкой доске.

Сверху этой доски крупно химическим карандашом было выведено: «Здесь покоятся наши дорогие товарищи…», и ниже столбиком длинный ряд имен и фамилий. Комиссар медленно выводил буквы, чтобы было красиво и разборчиво.

Комбат присел рядом с ним.

— Спал бы пока, я разбужу, — сказал комиссар.

— Тебе тоже поспать не грех.

— Так вот, видишь… Надо… Легче будет найти. Может, когда и родные найдут.

— А от твоих ничего?

— Откуда же… — и видно, желая уйти от этого бередящего его душу разговора, комиссар снова занялся своим делом.

Так же, как Тарасов после госпиталя, попал сюда и комиссар. Они рассказали друг другу о себе все, и Тарасов знал, что комиссар отступал почти от того же места, от границы, как и он, только шел севернее. Семья комиссара осталась на оккупированной врагом территории. Положив на плечо комиссара руку, постоял немного и сказал:

— Ладно, пиши…

Оделся и вышел. На улице вьюжило.

— Тихо? — спросил он ординарца комиссара, стоявшего на часах.

— Тихо пока, товарищ старший лейтенант.

— Начальника связи не видел?

— Сейчас был. Да вон, похоже, он.

Прорезая согнутой фигурой метель, рядом смутно обозначился человек.

— Кто идет? — окликнул часовой.

По отзыву комбат узнал старшину связистов, подошел. Старшина был с катушкой.

— Сейчас, товарищ старший лейтенант, — тяжело дыша, выговорил он.

Для всякого случая Тарасов изучил нехитрую телефонную связь и сейчас помог связистам. Скоро аппараты зазуммерили в штабе.

Слушая голоса ротных, он испытывал такое ощущение, словно свиделся с самыми родными ему людьми. Он не замечал, что комиссар глядел на его улыбавшееся лицо, когда из очередной роты звучал на вызов ответ.

— Ну вот и хорошо… — облегченно говорил он каждому. — Как у тебя?

— Метет.

— Метет?

— Метет.

Это был условный сигнал, что все идет как надо. Только из третьей и первой роты сообщили, что была отброшена вражеская разведка.

Когда оторвался от телефонов и обернулся, увидел, что комиссар о чем-то тихо говорит с пришедшим в штаб Абрамовым. По виноватому и какому-то подавленному лицу старшины понял, что разведка не удалась.

— Ну? — недовольно спросил он, точно в неудаче больше других был виноват старшина.

— С пустом пришли. Васильев цел, а Серегина ранили — притащил.

— Не надо было его посылать, — злой на себя, проговорил Тарасов.

— Васильев молчит, назад рвется, — стал рассказывать Абрамов. — Не покажусь, говорит, комбату на глаза без языка. Серегин рассказал, что напоролись на засаду. Тут его и ранили. Васильев потащил его, но наткнулись еще на одного, уже ближе к нам, — в секрете сидел. Потом Васильев ему сказал дорогой: «Хотел взять живым, да сил недостало — пришлось думать не о языке, а о себе».

— У убитых ничего не взяли?

— Вот.

Старшина подал исписанный с двух сторон листок бумаги. Написано было по-фински.

— Давай сюда Каролайнена и Васильева.

— Каролайнен знает — приводит себя в порядок, а Васильева сейчас приведу.

Комбата сердила и в то же время вызывала уважение непоколебимая привычка финна-добровольца являться в штаб по-солдатски в безупречном виде.

Не побитое и поцарапанное лицо, не порванная одежда, а выражение лица Васильева, когда он вошел и стал у двери, обращали на себя внимание. Он стоял не поднимая глаз, все его лицо как-то сползло книзу, и нижняя губа отвисла.

— Далеко ли они были друг от друга? — спросил Тарасов.

Васильев взглянул на комбата и понял, что его вызвали не для укоров.

— Метрах в трехстах.

— Та-ак… — Тарасов задумался, потом спросил опять. — Как тебе показалось, они сидят на месте или тоже двигаются к нам?

Вошел и козырнул подтянутый, причесанный, почищенный Каролайнен. Комбат кивнул ему на стол, где лежала бумага.

— Мы сначала наткнулись на троих, — ответил Васильев, — не двигаются, значит, не разведка. Но уши держат востро. Обошли их, углубились. Там, за сопкой, туда-сюда группами на лыжах шастают. Вчерашнее, видать, зализывают. Да у костров приплясывают, измерзлись. Караулятся по всем правилам.

— Тоже не спят, готовятся, — заметил комиссар.

— И хорошо, что не спят, — ответил Тарасов. — Выспались бы, так силы еще больше у них было.

Комбат взялся за телефоны.