Комбат

Тарасов прицелился и… оцепенел! Боец остановился, увязнув в снегу, столкнул на затылок шапку, и комбат узнал Никитича. Чувство потрясения оттого, что чуть не застрелил его, было так сильно, что пальцы одеревенели и автомат выскользнул из рук в снег.

Выполнив приказ комбата, попав затем в завязавшуюся свирепую свалку, Никитич бился с одною мыслью, что надо очистить себе дорогу и спешить скорее к своему командиру. Сейчас он и торопился туда, где должен быть комбат. Не заметив того, что произошло, Никитич огляделся и узнал Тарасова. Увидев, что одежда комбата вся иссечена пулями, что шапки нет на голове, что взгляд явно был похож на взгляд не понимающего себя человека, Никитич кинулся к Тарасову: схватил его за плечи, перепуганно шепча:

— Что ты? Что с тобой? Опомнись, что с тобой?

Этот его озабоченно-любящий голос и привел Тарасова в себя.

— Я… Я… — дрожа губами, прошептал Тарасов. — Прости меня…

— Да что ты, господи… — пораженный, отвечал Никитич. — Ты не ранен?

— Нет-нет…

— Слава богу… — облегченно сказал Никитич и пошел искать его шапку.

Видя, что Тарасов все еще не отошел как следует и не знает, куда идти, Никитич пошел первым. Шел и недовольно выговаривал:

— И пошто ты в драку-то лез? Твое ли это дело? Твое дело за всем глядеть да править. Это что же будет, как командиры со своих мест бегать начнут, а?

«Верно, верно, отец, — думал Тарасов. — И что я за человек, право? Ну, натура, — как вожжа под хвост попадет— себя не помню… Ведь застрелил бы Никитича и всю жизнь потом страдал…»

Они еще не поднялись на вершину сопки, как один из радистов криком встретил их, показывая рукою на перевал:

— Гляди-ко!

Там один за другим вымахивали вражеские лыжники и скатывались в долину. Они шли в тыл наступавшим внизу ротам, и вся грозная опасность этого сразу охватила комбата. Он оглянулся. С ним были только радисты, начальник связи, телефонисты и Никитич. Остальные бились в долине.

— На перехват! Все!

Тарасов мучительно думал: как дать знать ротным о том, что за спиной — враг?

Там, внизу, густо испятнав вражьими трупами землю, пулеметчики деловито готовились догонять роты, преследовавшие растрепанного противника по долине. Один из пулеметчиков подтряхнул на плечах для удобства станок пулемета и двинулся вниз первым.

— Эй! — крикнул Тарасов, но его не услышали. И другой пулеметный расчет тоже уже сворачивался торопливо и деловито. И ощущение того, что эти люди, уверенные, что сзади им ничего не грозит, в любую минуту могут повалиться в снег под вражьим огнем, не успев даже и сообразить, в чем дело, острою болью обожгло Тарасова. Ища кого-нибудь, кто бы мог помочь, он оглянулся, и взгляд его упал на ракетницу, валявшуюся в снегу у того места, где он лежал перед тем, как кинуться в бой.

Это было единственное спасение.

Он бросился к ракетнице и выстрелил по направлению пулеметчиков.

Ракета перелетела их и зарылась в снегу. Пулеметчики враз остановились и оглянулись. Они не видели комбата. Тогда он выстрелил еще — в сторону собиравшегося противника. Один из пулеметчиков сбросил в снег патронные ящики и побежал, поглядеть, куда указывала ракета.

Заработали вражеские автоматы. Оба расчета залегли, ползком двинулись к перевалу, чтобы найти место, откуда можно достать врага, установили пулеметы и живо повели огонь. Тарасов нашел зеленую ракету и выстрелил вверх. Это был сигнал особой опасности для всех. На соседней сопке показались люди. Это были бойцы Терещенко, прикрывавшие выход из долины. Они увидели, в чем дело, и, залегая и вскакивая под густым автоматным огнем, пошли на врага. Тарасов кинулся по следам связистов и Никитича.

В седловине меж сопок, прижатые огнем, залегли, заняв круговую оборону, фашистские лыжники. Их было много. Тарасов еще и не огляделся хорошенько на бегу, когда снег впереди взвихрился, заподпрыгивал фонтанчиками. Пришлось ткнуться и, вильнув, ползком, укрыться за камнем.

Наши бойцы на сопке напротив уже не перебегали, а одни залегли и стреляли, другие ползли от укрытия к укрытию, неудержимо приближаясь к ограждавшему себя всплесками автоматного огня противнику. Хорошо отличимые по густоте снежных всплесков пулеметные очереди бродили по седловине вверх и вниз. Рядом удивительно редко, неспешно грохали винтовочные выстрелы. «Спит, что ли?» — сердито подумал комбат на этого стрелка, оглядываясь и отыскивая его.

Это был Никитич. Он споро двигал затвором, прилегал щекой к винтовке, целился тщательно и стрелял. После выстрела Никитича Тарасов увидел, как вражеский автоматчик выронил автомат в снег. Никитич еще выстрелил и еще. Он был бережливый человек, всегда сердившийся на напрасную трату патронов и другого воинского припаса. Эта деловитая стрельба Никитича успокоила Тарасова. Он вскинул автомат, прицелился, дал короткую очередь. Прицелился еще раз — и то же чувство удовлетворения было ему наградой за следующую очередь. Увлекшись, он не слышал, как подполз Никитич.

— Нечего тебе тут делать, — проговорил ординарец и, видя, что он только усмехнулся и вскинул автомат снова, еще недовольней повторил:

— Говорю, нечего тебе тут делать. Я за тебя в ответе.

Пришлось подчиниться.

Ползком выбрался из-под огня и вернулся на место командного пункта, сторожко оглядываясь по сторонам, не напороться бы на немцев или финнов, которые могли теперь оказаться всюду, тем более, что стрельба вспыхнула и с другой стороны сопки, за седловиной.

Огляделся.

Кроме пулеметчиков, только изредка бивших короткими очередями (видно, берегли патроны), никого живого не увидел в долине. Ветер, гнавший и гнавший поземку меж деревьев и бугров, скрывавших под собою валуны, подталкивал текучие снежные ручейки к валявшимся всюду трупам. Кое-где поземка уже переметнулась через них, одинаково укрывая и правых, и виноватых… Прямо под собою, на склоне сопки, увидел ползущего человека. Он лежал сначала, потом шевельнулся, уперся на руку и подтянул безвольное тело с волочившимися ногами.

Комбат заметил раненых еще и еще. Они ползли все в одну сторону. Из-за увала показался сгорбленный человек, упрямо тащивший волокушу с ранеными, — сан-брат, как их называли в батальоне. Санитар с волокушами скрылся за крутым боком сопки и живо вернулся.

«Хоть бы еще десяток людей!» — подумал комбат.

Нужно было скорее добить огрызавшегося в седловине врага, чтобы освободить людей для помощи раненым. Вслушался. Стрельба и со стороны рот, ушедших куда-то в глубь долины, и со стороны невидимого за сопками поселка слышалась далековато, помочь было некому. Да и связи не было. Послать же кого-то и долго будет, да и там ведь лишних людей нет. Сознание собственной бесполезности здесь, в стороне от схватки, стало ему невмоготу. И он снова кинулся к седловине — чтобы видеть бой и биться самому. А там чаще, гуще, злее взметнулась пальба и спала внезапно, и крики атаки, сначала одинокие, разрозненные, слились в общий текучий звук — а-а-а-а! Но и этот крик вдруг смолк. Только там и тут хлопали одиночные выстрелы да звучали короткие автоматные очереди. И еще не видя, что там делается, он понял, что шла рукопашная…

Выбежав на склон, с которого была видна вся седловина, он невольно остановился. Метались в снегу люди, сшибаясь, катаясь по земле. Фашисты кидались то туда, то сюда, бестолково стреляя, стараясь спастись бегством. Один из вражеских солдат, видя, что не убежать, вскинул вверх руки. К нему кинулся наш высокий боец, взмахнул винтовкой.

— Стой! Стой! — пораженный, закричал Тарасов, но боец не слышал или не слушал его — ударил и тотчас кинулся дальше.

Тарасов выхватил пистолет, хотел, выстрелить вверх, но патронов в обойме не было. Дрожащею рукой перезарядил пистолет и, стреляя вверх, чтобы привлечь к себе внимание, бросился вниз по склону наперерез высокому бойцу. Услышав, что кто-то налетает на него сбоку, боец резко обернулся и взмахнул винтовкой. Тарасов отпрыгнул назад и плюхнулся в снег. Нависший для удара штык замер у него перед лицом, потом сверкнул в сторону — боец рванулся в свалку.