Комбат

— Тоже наткнулись? — спросил Тарасов.

— На самую голову наскочили. И руки чешутся дать им, пока можно, и на поселок идти надо.

— Обойти их можно?

— Можно и обойти.

— Один взвод оставь здесь, чтобы не дали в спину нам ударить в случае чего, с остальными жми к поселку. Только как можно аккуратней, чтобы не всполошить их здесь раньше времени.

— Есть двигать на поселок!

— Первая тоже пойдет на поселок. Посыльных туда подбери понадежней.

— Побратимов ко мне! — распорядился Терещенко и пояснил: — Есть тут у меня двое «папаш» из одного места, неразлучные друзья. Так побратимами и зовут их все. Лесовики. Ночью, как кошки, видят. Честное слово.

— Ну и хорошо.

А кругом уже снова двигались люди, кому куда было приказано. Проходили мимо и тонули во тьме.

Среди шедших с комбатом людей были и такие, что отступали здесь прошлым летом и осенью и хорошо знали эти места, поэтому выбрать для штаба батальона сопку поудобней не стоило большого труда. И вот Тарасов уже лежал в снегу, вглядываясь в долину. Заряженная ракетница была под рукой. Удивительно, сегодня с какою-то неожиданной стремительностью наступал рассвет, затуманенный частым, мелким, колким снежком. Налетавший упругими волнами ветер со свистом путался в ветвях. Деревья в долине, видные с высоты Тарасову, встряхивались снежными облачками, и земля крылась пеленою, сквозь которую происходившее на земле различалось временами совсем плохо.

В долине сосредоточивался неприятель. То плотные колонны, то кучки, то передвигавшиеся цепочки лыжников тянулись далеко, и хвост этой массы людей заворачивал за соседнюю сопку. Это были солдаты еще самых первых дней войны. Здесь их просто остановили, а повыбить еще не успели. Такие вражьи солдаты хорошо были известны. Тарасову — убежденные в своей непобедимости и силе и, ничего не скажешь, действительно сильные и организованностью, и опытом. Одни солдаты стояли опершись на лыжные палки, отдыхали; другие, сняв лыжи, толкались, грелись; третьи прямо на месте шаркали лыжами, разминались. Подходили размеренным, спорым шагом запоздавшие подразделения и становились на места. Бегали меж этих людей то ли офицеры, то ли посыльные, и иногда начиналось движение то одной, то другой из колонн. Всякий раз, когда комбат видел это движение, его охватывало щемящее беспокойство — «Неужели пошли вперед?». Тогда увидят следы, поднимут тревогу, а то просто наткнутся на наших бойцов, или наши откроют огонь, и все пойдет кувырком. Но враг, видно, не допускал и мысли о том, что его могут атаковать здесь, в своем тылу, и не остерегался. Там внизу просто готовились к маршу, время которого, видно, еще не пришло. И стрельба на фронте сзади притихла. Видать, наши отошли. Если бы не так, то фашисты здесь поторапливались бы. А теперь тут все подгонялось, прилаживалось, становилось на свои места, проверялось. Шли обычные хлопоты перед тем, как двинуться вперед такой массой людей. Тарасов видел и группу старших офицеров, к которой подлетали на лыжах и уносились прочь и связные, и офицеры званьем пониже.

Офицеров от связных можно было отличить только потому, что те, получив приказание, начинали распоряжаться сами, а связные, козырнув, сновали взад и вперед. А так все были в маскхалатах, и знаков различия не видно. Тарасов послал последнего связного с приказом закрыть один из выходов из долины, по которому враг мог вырваться вслед ушедшему вперед Терещенко. Свободным оставался один Никитич. Он лежал рядом и, когда Тарасов обернулся к нему, невольно улыбнулся. Усы Никитича густо забил снег, снегом облепились шапка и брови, и весь он, ну прямо как две капли воды, был похож на самодельного Деда Мороза из детства.

— Давай, старина, к взводному или ротному, а попадутся первыми пулеметчики, к ним — сразу чтобы снимали офицеров.

— Понятно.

А предатель-рассвет ну прямо-таки распахивался сегодня. То, бывало, и не дождешься, когда развиднеется, а тут!..

Из-за вершин сопок, из седловин, из-за снежных увалов ползли ближе и ближе к врагу наши бойцы. И хотя это движение ему было видно только по тому, что он знал о нем, — казалось, что видно все как на ладони. Он видел и там, и тут — всюду, как поднимался, бугрился снег, точно так, как бугрится земля, когда крот роется близко от поверхности. Чувство комбата было схоже с чувством подбирающегося к дичи охотника — не улетела бы или не убежала бы раньше времени.

Одни бойцы ещё ползли, другие остановились, казалось, у самого бока врага, когда вдруг за сопками, в той стороне, где был поселок, хлопнул выстрел. Выстрел этот ощутился комбатом так же, как если бы внезапно выстрелили над головой мирно отдыхающего человека. Он вздернулся весь, увидел, как там, внизу, замерли, насторожась, враги, и не понял, а ощутил всем своим существом: минута, и будет поздно. Но и этой минуты не было дано.

Там, за сопками, загрохало, зататакало, забухало с бешеной торопливостью. Вражеские солдаты кинулись в ряды колонн, офицеры замахали руками и что-то кричали. Тарасов схватил ракетницу, но снизу грохнуло несколько выстрелов, и он увидел, как ткнулся в снег один, потом другой офицер, потом забушевал под пулями снег около этой группы людей и посыпались ссеченные свинцом ветви с деревьев. И выстрелы, и стрекот пулеметов, и гранатные взрывы — все слилось в сплошной гул и грохот. Он видел, как ближние к фашистам бойцы вскакивали и швыряли гранаты, наверное и не думая, что осколки могут задеть и их. И ревели пулеметы, и хлестали винтовки, и крики обезумевших от внезапного нападения вражеских солдат слились в сплошной дикий рев. Они метнулись кучами вправо, откатились под ливнем огня, бросились влево, охваченные страхом смерти, и там вроде удалось им протолкнуться вперед, но ненадолго.

Тарасов стоял уже на ногах, с трудом удерживаясь от стремления кинуться в атаку самому. Все горечи отступления, все детские, женские и стариковские слезы и все смерти, которые он видел, все пожарища городов и сел, палившие его душу ненавистью, — все это бушевало в нем теперь яростью. И когда он увидел на соседней сопке вскочившего с пистолетом в руке Волкова, услышал крик: «Ура-а-а!» — не удержался, ринулся вниз. Он бежал с пистолетом в руке, не чувствуя глубокого снега под ногами, не видя ничего, кроме метавшихся фигур вражеских солдат на лыжах и уже без лыж, потерянных в панике. Он с неукротимою яростью мчался на них. Налетев, почти в упор начал стрелять и, когда выстрелил все патроны, несколько раз в горячке еще дернул за спусковой крючок, потом машинально бросил пистолет в карман и схватился за автомат — начал поливать из него направо и налево, забыв себя в горячей безрассудной злости, торжествующе крича:

— На! На! Гады! Жри, сволочи! На! На!

Когда и в автомате не стало патронов, он выхватил гранату и швырнул ее в кучу фашистов, потом прыгнул вперед, схватил валявшийся вражеский автомат и начал из него стрелять вокруг себя, потому что враги оказались уже со всех сторон. Он не заметил, как пулями сорвало с его головы капюшон маскхалата, смыло куда-то шапку, не видел ничего, что делалось вокруг, кроме чужих фигур, в которые стрелял и стрелял, пока стрелять стало не в кого. Это удивило его. Вцепившись руками в чужой автомат, он бешено оглядывался кругом, готовый в любое мгновение стрелять снова.

Вдруг, пораженный, он замер. Если бы на него сейчас снова кинулись десятки врагов, если бы произошло черт знает что еще, впечатление было бы меньшим, чем то, что он увидел. Оттуда, где отчаянно бились с врагами наши, увязая в снегу, шел торопливо человек. Шел наш боец. Шел не оглядываясь, видно спеша скорее убежать от товарищей, забыв все, кроме себя. Впечатление невероятности, несовместимости поступка этого человека с тем, что происходило вокруг, не сразу позволило даже осмыслить, что же это было такое? Но как только жгучая мысль: «Удираешь!» — рванула его сердце, вся бушевавшая в нем кипень чувств обернулась против этого человека.

— Сволочь! Своих бросил! Шкура! — сквозь стиснутые зубы выдавил он и вскинул автомат.