Алиенора Аквитанская

И все же в этом Париже начала XII в. кое-что уже сдвинулось с места, и это могло найти отклик в открытом уме Алиеноры. Она сама выросла в просвещенной семье и должна была ценить склонность мужа к литературе, хотя ее собственное образование сильно отличалось от того, которое получил он. Почти монастырское образование Людовика, несомненно, включало в себя то, что именовали семью свободными искусствами, то есть круг знаний того времени с четырьмя отраслями естественных наук: арифметика, геометрия, музыка и астрономия, — и тремя духовными науками: грамматика, риторика и диалектика, причем все это было сильно разбавлено теологией, тогда как Алиенора, вероятно, получила образование куда более светское. Это следует понимать в соответствии с нормами того времени: если она и изучала латынь по Овидию, то прежде она познакомилась с ней через Библию и писания Отцов Церкви. А главное, ее детство прошло под песни трубадуров, и имя одного из них, по крайней мере, нам известно: это Бледри, кельт, — вероятно, ирландец или галл, — живший при дворе ее отца; вместе с тем трубадур Серкамон в прекрасной planh[8], написанной им по случаю кончины герцога, восхвалял щедрость Гильома X по отношению к поэтам.

Париж еще не приобрел той огромной международной известности, какую ему впоследствии принесет его университет, хотя там уже звучали страстные споры, свидетельствующие о наличии интеллектуальной жизни. Под сенью крупных монастырей — Сен-Виктор, Сен-Медар, Сен-Марсель, Сент-Женевьев, — учителя и школяры уже обсуждали «вопросы» и стремились к синтезу с пылом, служившим добрым предзнаменованием: Париж вот-вот мог затмить крупные школы, которые до тех пор считались наиболее известными — такие монастырские школы, как Бек или Флери-сюр-Луар, или епископские школы Лана, Реймса и даже Шартра. Алиенора, несомненно, уже слышала об Абеляре, этом обольстительном и несносном герое, который еще неоперившимся студентом не побоялся бросить вызов самым выдающимся ученым, но, в расцвете своей великолепной интеллектуальной карьеры, прославился главным образом благодаря своему роману с Элоизой.

Ко времени свадьбы Алиеноры не прошло и двадцати лет с тех пор, как разыгралась эта скандальная история, и Абеляр получил свое унизительное увечье, нанесенное ему дядей Элоизы, который пришел в ярость из-за того, что его племянница оказалась обесчещенной. Алиенора, разумеется, слышала удивительную историю этой девушки, в семнадцать лет прославившейся благодаря своей учености и к тому времени ставшей настоятельницей в аббатстве Параклет; ее навеки разлучили с возлюбленным, но в сердце своем она сохранила ему беспредельную верность. Эта история, которая и через восемь столетий не перестала быть захватывающей, в то время была животрепещущей еще и потому, что оба ее героя были живы; и она только обостряла пристрастие Алиеноры ко всему романтическому.

И, наверное, оценив по пути прохладу лесов, прекрасного убора, которым украсил себя Париж, Алиенора с первого взгляда полюбила открывшуюся ей картину: древний город, раскинувшийся под нежно-голубым небом Иль-де-Франса. У подножия горы Святой Женевьевы, в излучине Сены, она разглядела, среди прочих зеленых островов, которыми была усеяна река, самый большой из них: остров Сите, окруженный укреплениями, — теми самыми укреплениями, которые были выстроены за два столетия до того из страха перед новым нашествием норманнов, — с его двумя мостами, каждый из которых был застроен домами и с обеих сторон заканчивался крепостью: Пти Шатле на левом берегу, а на правом, защищая большой мост, стоял тот самый Гран Шатле, который дал свое имя одной из наших современных площадей. Алиенора только что проделала в обратном направлении путь, ведущий в Сантьяго-де-Компостела: на другом конце этого пути находился тот самый храм, к которому направлялся ее отец, когда, навеки оставшись паломником, скончался там в Страстную Пятницу. И, наверное, ей показали, когда она въезжала на парижскую землю, могилу исполина Изоре, менгир, возвышавшийся в конце римской дороги, след которой мы еще и сейчас можем найти на плане Парижа: она напрямик пересекала холмы левого берега вдоль улицы Сен-Жак и спускалась на правом берегу туда, где в те времена была заболоченная равнина, которую тамплиеры вскоре осушат и засеют; над ней возвышались холмы Монмартра и, чуть подальше, Шайо.

Алиеноре должен был понравиться этот пейзаж, по которому были разбросаны виноградники и который оживляли на правом берегу флотилии «торговцев водой», а на левом — вздымающийся все выше вал домов и кабачков, куда ходили студенты. Алиенора ступила, сходя с коня, на замшелый ствол оливы, издавна служивший для этой цели; молодой и заботливый муж, король Франции, нежно ее поддержал; и она решительно перешагнула порог старого дворца Сите.

III

Безрассудная королева…

Когда я ее вижу, все во мне —

Мои глаза, лицо и румянец —

Выдает охватившее меня волнение,

И я дрожу, словно лист на ветру.

Я смыслю не больше ребенка,

Так захватила меня любовь —

И мужчине, так сильно влюбленному,

Донна может оказать великую милость.

Пламя с глухим гулом поднималось к небу; время от времени над черным дымом, поглотившим маленький городок, взлетали искры. Войскам, которые вел сам король Людовик VII, удалось подавить сопротивление Витри-ан-Пертуа; по узким улочкам пехотинцы прорвались к самому центру города и, охваченные яростью, которую, впрочем, никто и не пытался сдержать, подожгли его. Перепуганное население целиком набилось в церковь, надеясь найти в этом традиционном в те времена убежище приют и спасение.

Это событие произошло в 1143 г. Со дня свадьбы Людовика и Алиеноры прошло шесть лет. Король, который с самого начала штурма городка следил за продвижением своих людей с высот Фурш, где был разбит его лагерь, и с этого наблюдательного поста видел, как разгорается далекое пламя, уже не был тем робким и неуверенным подростком, которого приветствовала толпа, собравшаяся в соборе в Бордо. Теперь этому молодому человеку нравилось ощущать себя решительным и уверенным. Со своего наблюдательного поста он безмолвно смотрел на пожар, разгоравшийся в ночи у подножия холма. Внезапно пламя вспыхнуло ярче. Несколько огненных языков взметнулись над всеми другими, и до горы Фурш донесся неясный гул; грохот пожара смешался с человеческим воплем: загорелась церковь. Несколько минут прошли в мучительном ожидании, затем треск и грохот услились: здание начало рушиться, и люди, надеявшиеся спастись под священным кровом, оказались погребенными под обломками.

Когда приближенные Людовика, встревоженные его неподвижностью, приблизись к нему, они увидели, что он смертельно бледен, дико смотрит перед собой и стучит зубами; его увели и уложили в палатке. Когда он, наконец, открыл рот, то лишь для того, чтобы попросить оставить его одного. В течение нескольких дней король пролежал без движения, отказываясь от пищи и не отвечая на вопросы. Наверное, оставшись наедине с собой, он безрадостно подводил итог шести последних лет — счастливых лет, проведенных молодым мужем рядом с женой, в которую он был безумно влюблен, — завершившихся таким ужасным образом. Как мог он дойти до того, чтобы совершить подобное злодеяние?

В самом деле, миролюбивый и набожный принц, чье отрочество протекало в стенах аббатства Сен-Дени, и, возможно, мечтавший стать одним из его монахов, противостоял сейчас всем религиозным властям: его королевство подверглось папскому интердикту, колокола его церквей умолкли, и никакие торжественные обряды больше не совершались. Кроме того, он поссорился с матерью, и советник его отца, Сугерий, больше не появлялся во дворце Сите. Наконец, в довершение всего, его армия, в ходе войны, развязанной по его приказу, только что подожгла церковь, святое место, убежище, в котором погибли все ни в чем не повинные жители города — тысяча триста человек. Но для беспристрастного наблюдателя сомнений быть не могло: у истока любого из его поступков и любого из решений, которые привели к этому клубку частных недоразумений и насилия над обществом, семейных раздоров и феодальных войн, стояла Алиенора; именно она держала в своих прекрасных руках оба конца нити, безнадежно запутанной из-за ее детских прихотей и капризов.

8

Буквально — «плач» (прованс), один из жанров поэзии трубадуров. — Прим. пер.