Страница 5 из 71
Он был человеком, не укладывающимся ни в какие рамки, одним из тех, чье распутство превосходит всякую меру снисходительности, но чьи выходки искупаются блеском личности, великодушием, тем, что к себе они относятся с такой же беспечностью, как к другим, и способностью раскаиваться. Наверное, среди тех, кто был сейчас в соборе святого Петра, где Людовик и Алиенора вместе принимали клятву верности от своих вассалов и обещали им покровительство и защиту, нашлось бы немало свидетелей драматической сцены, разыгравшейся примерно за двадцать лет до того: тогда Гильом Трубадур был отлучен от церкви епископом Петром. В ярости выхватив меч, герцог набросился на прелата со словами: «Ты тут же умрешь, если не снимешь с меня отлучение!» Епископ сделал вид, будто подчиняется, а затем спокойно дочитал формулу отлучения от церкви. После этого он подставил шею и обратился к угрожавшему ему Гильому: «Рази, теперь рази!» Гильом, растерявшись, убрал меч в ножны, немного постоял в нерешительности, а потом выкрутился, как умел это делать, при помощи удачного ответа: «Ну, нет. Не рассчитывай, что я помогу тебе попасть в рай!» В другой раз он ответил другому епископу, Жирару Ангулемскому, призывавшему его смириться, словами, которые на нашем современном языке можно было бы передать приблизительно так: «Я смирюсь, как только ты причешешься». На самом деле славный прелат был совершенно лысым.
Подобные столкновения с духовенством из его владений сопровождали всю жизнь Гильома IX Аквитанского, и почти всегда причиной их становились истории с женщинами. В частности, у него была связь, которую он бесстыдно выставлял напоказ, с некоей виконтессой де Шательро, носившей символическое имя Данжероза[7]. В Пуатье ее прозвали Мобержонной, поскольку Гильом не постеснялся поселить ее вместо своей законной жены, Филиппы Тулузской, в только что выстроенном по его приказу для герцогского дворца красивом донжоне, который называли башней Мобержон. Родной сын Гильома рассорился с ним из-за Данжерозы.
Но этот знатный вельможа, кроме того, что был шутником и распутником, был еще и талантливым поэтом. Он — первый по времени из наших трубадуров и благодаря одному из тех контрастов, которыми так щедро отмечены его личность и поэзия, оказался и первым из тех, кто воспел в своих сочинениях тот куртуазный идеал, который будет иметь невероятный успех и питать нашу средневековую поэзию в период ее наивысшего расцвета. Кроме того, Гильом IX, в конце концов, исправился. Его последнее стихотворение свидетельствует об искреннем раскаянии, посетившем этого неисправимого искателя наслаждений; и он, которого в отличие от большинства сеньоров того времени совершенно не занимали религиозные учреждения, в конце концов пожертвовал одно из своих владений, Орбестье, расположенное поблизости от обширных земель Талмондуа, излюбленных охотничьих угодий герцогов Аквитанских, для того, чтобы основать там монастырь ордена Фонтевро, куда удалились его жена Филиппа и их дочь Одеарда.
Наверное, не один барон, хорошо осведомленный об истории рода герцогов Аквитании, устремлял на Алиенору вопросительный взгляд. Много ли у нее общего с ее грозным дедом? Она унаследовала от него фамильную красоту, передававшуюся у герцогов Аквитанских из поколения в поколение, а кроме того, вкус к поэзии, веселый нрав и, возможно, достаточно дерзкое остроумие. Что касается ее супруга, то здесь с первого взгляда становилось понятно: он не из тех, кого отлучают от церкви из-за любовных приключений.
Впрочем, что бы там ни было в прошлом, казалось, оно не слишком отягощает эту сиявшую молодостью и излучавшую радость чету новобрачных, которая по окончании обряда снова уселась во главе обширного пиршественного стола в большом зале герцогского дворца. Интермедии следовали одна за другой: игры менестрелей и песни трубадуров перекрывали гул разговоров и звуки шагов пажей, уставлявших блюдами с мясом высокие серванты и наливавших вина гостям. Веселье было в самом разгаре, когда кто-то из своих, приблизившись к аббату Сугерию, сидевшему за столом, соседним с тем, который возглавляли молодые супруги, прошептал ему на ухо несколько слов, заставивших того побледнеть. Сугерий поглядел на принца, сидевшего рядом со своей Алиенорой и сиявшего улыбкой: Людовик явно входил во вкус своей новой роли: казалось, вступление в брак и герцогская корона сделали его совершенно другим человеком, несмотря на то, что он уже несколько лет носил королевское кольцо. Мгновение поколебавшись, Сугерий встал и, приблизившись, с торжественным видом опустился на одно колено перед тем, кто отныне был королем Франции.
В самом деле, часом раньше на мост Монтьернеф вступил гонец, который принес известие о кончине короля. 1 августа состояние истерзанного болезнью Людовика VI внезапно ухудшилось; он хотел, чтобы его перенесли в аббатство Сен-Дени, но было уже слишком поздно. Гильдуин, настоятель аббатства Сен-Виктор, и Стефан, епископ Парижский, которые были при нем, мягко воспротивились его желанию, и король, здраво рассудивший, что при его телосложении, в его тяжелом состоянии и в такую непереносимую жару все складывается против того, чтобы его перенесли в монастырскую церковь, где ему хотелось бы умереть, смирился со своей участью. Кончина его была весьма поучительной: он попросил, чтобы на полу расстелили ковер и пеплом начертали на нем крест; его положили на этот пепельный крест, где он и скончался. И теперь тело короля, завернутое в шелковый саван, покоилось в Сен-Дени, рядом с алтарем Святой Троицы, на том самом месте, которое указал Сугерий.
Поэтому пришлось праздновать меньше, чем рассчитывали, и кортеж снова тронулся в дорогу, день за днем встречая на пути между Пуатье и Парижем толпы людей, собиравшиеся ради того, чтобы приветствовать короля и королеву Франции.
Достаточно легко представить себе, что могла испытывать Алиенора, приближаясь к Парижу и перебирая в своей пятнадцатилетней головке все те события, в результате которых она в тот день, 8 августа 1137 г., стала герцогиней Аквитании и королевой Франции. Чем был Париж для южанки того времени? Несомненно, не тем, что представлялось бы ей в наше время. Париж был королевским городом, но не в большей степени, чем Орлеан, где, впрочем, предпочитали жить предшественники Людовика VII. Его древнее прошлое было не более славным, чем у Бордо, и слава, например, Марселя или Тулузы затмевала его собственную. А с религиозной точки зрения (нам известно, какое значение придавалось в те времена религии) Париж был менее значительным, чем многие другие города королевства: он был всего лишь епископством, подчиненным Сансу, и не обладал влиянием таких метрополий, как Реймс или Лион. Его земли были богаты монастырями, на них стояли аббатства Сен-Медар, Сен-Виктор, Сен-Венсан и Сент-Круа, старинная меровингская монастырская церковь, которую уже называли Сен-Жермен-де-Пре, по имени парижского епископа; но все они были куда менее известными, чем обширное аббатство Клюни, чье строительство к тому времени было уже лет тридцать как завершено и которое оставалось крупнейшим строением всего христианского мира до тех пор, пока не был заново выстроен в XVI в. римский собор Святого Петра. В Париже того времени не было столь же завершенных величественных зданий, как был собор в Дюрхейме, и столь же роскошных, как дворец в Ахене; и, разумеется, не было ничего, что могло бы сравниться с почти сказочной славой таких городов, как Рим, Венеция или Константинополь. Даже правившая во Франции династия не могла похвастаться, как любили делать во времена Алиеноры, героическим прошлым или, по крайней мере, имперскими корнями. Сто пятьдесят лет тому назад последний из потомков Карла Великого был отстранен от престола могучей дланью одного из своих баронов — Гуго Капета, которого пэры и провозгласили королем в Санлисе. За полтора столетия ни один из его потомков не прославил себя никакими выдающимися подвигами. Когда папа Урбан II призвал всех христиан Европы на защиту святой земли Палестины, французский король, чувственный и эгоистичный толстяк Филипп Первый, поглощенный своими недозволенными любовными утехами с прекрасной Бертрадой де Монфор не сдвинулся с места; и потому героическим поэмам, — этот жанр зародился как раз в ту эпоху, — оставалось воспевать лишь реальных и выдуманных баронов, Готфрида Бульонского, Роланда, или же с тоской призывать тень Карла Великого, поистине великого государя, который огнем и мечом прошел по сарацинским землям.
7
«Опасная» — Прим. пер.