Алиенора Аквитанская

Святилище сверкает во всем своем великолепии,

Блистает роскошью

Творение, залитое новым светом.

Праздники уже подходили к концу, когда в монастырской приемной состоялась, наконец, встреча, о которой Алиенора просила Бернарда Клервоского. Удивительная пара: безрассудная королева и святой. Алиенора сияла юной, вполне земной, вполне плотской красотой; о том, что она была красива, и о том, сколь ослепительной была ее красота, свидетельствуют современники, — правда, следуя досадному для нас обычаю того времени, они не оставили нам никаких подробностей на этот счет, удовольствовавшись сообщением, что Алиенора была perpulchra, то есть красота ее выходила за рамки обычного. Можно предположить, что она соответствовала идеалу женской красоты того времени:

Стройное тело, светлые глаза, прекрасное чело, ясное лицо, белокурые волосы, облик смеющийся и ясный…

В XII в. люди были решительно склонны к светлым тонам.

И можно считать, что ей вполне подходит описание, оставленное нам поэтом более позднего времени, Раулем де Суассоном, и вполне исчерпывающее собой средневековый идеал красоты:

У моей Дамы, как, мне кажется,

Веселые светлые глаза, темные брови,

Красивые золотые волосы,

Прекрасный лоб, хорошо посаженный прямой нос,

Кожа цвета лилий и роз,

Алый и нежный рот,

Белая, без всякого загара шея,

Сияющая белизной грудь;

Любезной, приветливой и веселой

Сотворил ее Господь Бог.

И вот теперь перед этой красавицей стоял удивительный человек, о котором, кстати, мы располагаем несколько более подробными сведениями, поскольку святость больше всего привлекала людей того времени, и они старались как можно полнее, ничего не упустив, сохранить память о земной жизни святого. Мы знаем, что Бернард тоже был красив, что в молодости он, как рассказал нам Гильом де Сен-Тьерри, был «более опасен для мира, чем мир для него». Он был высоким, с очень тонкой кожей и рыжими, быстро седеющими волосами. Но к тому времени, как состоялась описываемая встреча (Бернарду тогда уже исполнилось пятьдесят четыре года, он умер четыре года спустя), он полностью преобразился внешне под влиянием внутренней жизни; нечто подобное мы можем видеть, к примеру, на последних фотографиях отца Шарля де Фуко. «Его тело, истощенное постами и добровольными лишениями, его бледность почти лишают материальности его облик». (Вибальд из Ставело) Один из современников сказал о нем: «Это Глас». Духовный жар буквально сжег его плоть, и он, подобно Иоанну Крестителю, обратился в слово. «Один только вид этого человека, — говорили о нем, — убеждал слушателей прежде, чем он успевал открыть рот».

Тем не менее, у Алиеноры хватило самообладания на то, чтобы внятно рассказать, какая тревога ее снедает: вот уже скоро семь лет, как она живет с королем, и все еще остается бесплодной; в первые годы еще теплилась быстро угасшая надежда, но теперь она и не надеется на появление столь желанного ребенка. Поможет ли заступничество Бернарда Клервоского добиться от Неба этой милости?

Ответ монаха был таким же прямым, как его огненный взгляд, перед которым некогда отступил отец Алиеноры: «Стремитесь к миру в вашем королевстве, и обещаю вам, что Господь в своем милосердии даст вам то, о чем вы просите».

Меньше чем через год в стране, где настал мир, у королевской четы родилась девочка, которую в честь Царицы Небесной назвали Марией.

V

К Иерусалиму…

Кто называет меня алчным, тот прав,

И я жажду далекой любви;

Ибо никакая радость так меня не влечет,

Как наслаждение далекой любовью.

Сколько повозок, сколько же здесь повозок! Их цепочка растянулась на многие лье; и крестьяне стекались со всех сторон, бросив сенокос, и удивлялись при виде такого огромного обоза. Могучие кони тащили тяжелые четырехколесные возы, на которых громоздились окованные железом сундуки и до следующей стоянки были свалены свернутые палатки: все это было заботливо накрыто чехлами из кожи или толстого полотна.

Но, если длина обоза и огромное количество возов, говорившее о богатстве, восхищали рейнландских крестьян, то у окружения французского короля они вызывали совершенно другие чувства: здесь с беспокойством спрашивали себя, как войско с таким обозом сможет выстоять против врага и избежать его ловушек.

Ведь этот обремененный невероятным количеством возов кортеж, в Троицын день покинувший Мец и двинувшийся к дунайским равнинам, принадлежал именно французскому королю Людовику VII и его спутникам, которые отправились в «путешествие в Иерусалим». В самом деле, в тот самый год, как родилась Мария, их первый ребенок, Людовик с Алиенорой, во время торжества в Бурже, на которое традиционно собирались во время рождественских праздников их главные вассалы, объявили о своем намерении взять крест. Людовик таким образом хотел исполнить обет, некогда данный его старшим братом, Филиппом, — тем самым, чья преждевременная кончина сделала его наследником французского престола; и, несомненно, на это решение в немалой степени повлияло и раскаяние, которое испытывал Людовик после того страшного пожара в Витри. Вскоре после торжественного открытия монастырской церкви Сен-Дени все христиане были взволнованы распространившимся известием о том, что Эдесса, прославленный город Святой Земли, попал в руки Зенги, правителя Алеппо и Мосула. За пятьдесят лет до того Эдесса была завоевана Балдуином Булонским, родным братом легендарного героя первого крестового похода, Годфрида Бульонского, при помощи многочисленных армян, которые жили в этом городе и подвергались преследованиям со стороны турок. Северная Сирия, этот пограничный фьеф латинских королевств, теперь оказалась беззащитной перед набегами Зенги, который держал в своих руках три крепости, расположенные вблизи Антиохии, чье завоевание стоило немало трудов и такой крови первым крестоносцам; этот турок, о котором ходило столько легенд, был грозным воином: говорили, будто он обязан своим рождением прекрасной амазонке, маркграфине Иде Австрийской, прославленной красавице и бесстрашной всаднице, которая взяла крест одновременно с Гильомом Трубадуром и пропала без вести во время его неудачного похода; считалось, будто она стала пленницей и попала в какой-то гарем, где и родила мусульманского героя.

Падение Эдессы представляло серьезную угрозу для латинских королевств, тем более что королем Иерусалима в то время был тринадцатилетний мальчик, юный Балдуин III, в то время еще не вышедший из-под опеки своей матери, Мелизинды. Но никто из тех, кто так тревожился об участи Святой Земли, кто так жалел армян, ставших жертвами страшной резни, учиненной турками после своей победы, казалось, не спешил снова устроить большой поход, наподобие того, какой состоялся полвека тому назад. С тех пор, как Иерусалим был отвоеван, помощь Святой Земле оказывали лишь от случаю к случаю, когда такое желание внезапно возникало у какого-нибудь младшего сына в семье, реже — у какого-нибудь знатного сеньора, и он — из личного благочестия или из любви к приключениям — давал обет отправиться в крестовый поход, вербовал солдат, созывал других паломников, движимых тем же желанием, и предоставлял себя в распоряжение латинского королевства, которое к тому времени, несмотря на непрочность своего положения, казалось прочно установившимся.

Потому всех удивило решение, которое принял Людовик, король Франции. Он был первым королем, намеревавшимся отправиться в паломничество с оружием в руках. Жоффруа, епископ Лангра, произнес в Бурже проповедь, в которой предложил баронам последовать примеру своего сюзерена, но они неохотно отвечали на этот его призыв. Сам папа — в то время им был Евгений III, ранее принадлежавший к ордену цистерцианцев, — не без колебаний поддержал это намерение. А затем, поскольку он не мог посвятить себя проповеди крестового похода, поручил заняться этим Бернарду Клервоскому. История сохранила для нас знаменитый эпизод, разыгравшийся на Пасху следующего года, 31 марта 1146 г. Подмостками для него стали холмы Везеле: именно там святой Бернард с кафедры, сооруженной для него и для короля, обратился с пламенным призывом к сеньорам и толпам народа, заполнившим уступы склонов. Поначалу слышалось лишь, как ветер треплет флаги и знамена, но вскоре раздался рев толпы, требовавшей крестов, и с таким рвением, что запасенных крестов не хватило, и монаху пришлось делать недостающие из собственного одеяния. Его речь вызывала посреди христианской Европы бурю воодушевления, которой запомнился Клермонский собор и которая заставила подняться великую волну первого крестового похода.