За кротегусом

Папа, высокий прямой военный, с внушительной внешностью молодого полковника, сидит на кончике кушетки в ногах у мамы и смотрит на нее большими, добрыми, немного близорукими глазами. Мама слабо лепечет:

— Ужасно… ужасно… кровь… раны… Еслиб не Ника… не мой маленький Ника… я бы поехала за тобою… Но оставить Нику, моего бедногo ангела… Нет, Анатоль, ты не примешь от меня, слабой матери, той непосильной жертвы.

И мама плачет, красиво плачет, без гримас и морщинок, совсем иначе, чем плакала Мушка, и… странное дело, маленькому сердобольному Нике совсем не жаль его душистой, так красиво плачущей мамы.

Перед глазами Ники, как живая, стоить рыженькая Мушка с её горьким воплем и отчаянными слезами.

Он вспоминает разом и то, что все — и мама, и фрейлейн, и Даша называют ее страшилищем, когда она такая жалкая, маленькая, добрая…

И не будучи в силах удержать прилива острой жалости и нежности к бедной рыженькой Мушке, Ника сбивчиво и быстро поясняет маме, что они ошиблись — и мама, и фрейлейн, и Даша — и что страшилище вовсе не страшилище, а худенькая, очень нарядная и очень добрая рыженькая Мушка, у которой есть Топсик-Лулуша, и Топсик-Лулуша идет на войну, а рыженькая Мушка все плачет, плачет, плачет…

Ника говорить без умолку… Говорить, говорить, говорить… Мама сначала ничего не понимает… потом красивые глаза её делаются совсем круглыми от ужаса и гнева… Потом неистовым криком мама заглушает слова Ники… На крики прибегает фрейлейн… Мама накидывается на фрейлейн и называет ее такими словами, которые строго запрещено произносить ему — Нике… И фрейлейн плачет… и мама плачет… У папы сконфуженный вид и руки его дрожать, когда он отсчитывает из пузырька валерьяновые капли для мамы…

Нике тяжело и гадко на душе, но он не чувствует вины за собою. Он спокоен.

Фрейлейн с подвязанной щекой и опухшими глазами укладывает чемоданчик. Фрейлейн отказали. Она не сумела доглядеть за Никой и допустила его знакомство со страшилищем. Фрейлейн сердита. Она дорожила местом, где получала двадцать рублей и пользовалась свободой. Но больше всего фрейлейн сердилась на Нику. Из-за него, скверного Ники приходится терять насиженное место и слоняться по конторам, как какой-нибудь кухарке. И теперь, летом, так трудно найти что-либо подходящее.

Ника лежит в постельке с закрытыми глазами, притворяясь спящим. Он боится открыть их, потому что весь поток негодования фрейлейн готов обрушиться на его повинную голову. Даша в тон бонны бранит его — Нику, и маму, и папу, и целый большой мир. Но больше всего бранит Мушку, рыженькую Мушку, виновницу несчастья фрейлейного.

— А та-то, — говорит Даша, понижая голос до шепота и низко наклоняясь над чемоданом, — страшилище-то… прости Господи, за «своим» удирает…

— Что? — недоумевает Фрейлейн, упихивая в чемоданчик один из бесчисленных сувениров Августа, провизора или приказчика из «хорошего» магазина.

— Рыжая-то… барышня… катит на войну, — еще оживленнее шепчет Даша. — Как же! в «милосердные» поступает. Ейная куфарка сказывала в мясной. Брыллиянты, сказывала, продает. Разливается, плачет… Три недели при гошпитале милосердному делу обучаться будет… А потом «аllо»!

— Ну? — изумляется фрейлейн и подкатывает глаза под самую челку.

— Ей-Богу. Платье подарила куфарке — богатеющее… Фу-ты, ну-ты! «На — говорит — Маша, на память, может убьют, тогда некому оставлять».

— О!

— Верно. Очень его любила. Бывает это промеж их зачастую. Да, добрая барышня, особенная была. Куфарка очень жалеет. Не то что наши аспиды, прости Господи! Тьфу! — И энергично плюнув, Даша усиленно тянет ремни чемодана фрейлейн.

VIII

Листья опали, и ровные тонкие стволы кротегуса обнажили свои острые иглы и кажутся теперь каким-то уродливым колючим чудовищем.

Цветы давно скошены заодно с травой, и их желтые высохшие стебли сиротливо выглядывают из-под темного ковра опавшей листвы.

Ника, тихенький и послушный, чинно сидит на скамейке подле сухой и чопорной англичанки, заменившей отказанную фрейлейн.

Нике не трудно быть теперь тихеньким и послушным. Его никуда не влечет, не тянет с тех пор, как в его уголку стало так пусто и сиротливо… с тех пор, как опали листья кротегуса и из серого домика исчезло страшилище, так живо интересовавшее Нику.

Нике суждено было еще раз повидать рыженькую Мушку… но он едва узнал ее, когда она уезжала из серого домика, гладко причесанная, помолодевшая разом в сером платьице и белой косынке сестры милосердия. И Нике показалась она не такой уже розовой, как раньше, и под светлыми глазками не было теперь черных червячков, которые так смущали Нику…

Она ласково кивнула Нике, как старому знакомому, и в груди Ники разом что-то стихло и оборвалось… На другой день, когда уезжала мама, Ника не плакал и не волновался. То, что стихло и оборвалось при отъезде рыжей Мушки, не могло вторично стихнуть и оборваться при отъезде мамы. Мама уезжала в Биариц на осеннее время. Нервы мамы расстроились по отъезде папы и доктора прописали маме осень в Биарице и приятное общество. И мама поехала в Биариц искать приятного общества, оставив Нику на руках англичанки.

Англичанка распределила с чисто английскою точностью день Ники по часам и в часы прогулок рассказывает Нике про благонравных маленьких лордов (непременно лордов!), которые делают одно только хорошее. Ника слушает мисс с большим вниманием и стремится быть таким же хорошим, как те умные маленькие лорды.

Это не трудно. Совсем не трудно с той поры, как опал кротегус и из серого домика исчезла рыженькая Мушка, умевшая так глубоко чувствовать и искренно смеяться…