Поднимается ветер…

— Нынче будем ночевать в тепле, ваше высочество, — подмигнул он Ролану. — Нашли местечко. Вот сейчас разведаем, как там.

Полковника Фабье за полторы девятины кампании Ролан успел хорошенько узнать и полюбить. Суровый на вид громогласный вояка нравился ему куда больше лощеного напыщенного маршала Мерреса, который сто раз на дню изрекал какие-то героические банальности, но мог только надувать щеки, пока все планы за него разрабатывали совсем другие, тот же полковник Фабье или генерал Оген…

— Это хорошо, — кивнул Ролан. — Брат кашляет вторую ночь. Фабье передернул плечами, но промолчал. Принц вздохнул. Он знал, что Эниала офицеры не слишком любят. Брат то ныл, как ему все надоело, то принимался на военных советах спорить с генералами, предлагая планы, над которыми открыто смеялся только Ролан. Остальные стоически сносили очередную гениальную идею, посетившую наследника, отмалчивались и делали по-своему, благо, семнадцатилетние принцы обретались в лейтенантских чинах, и подчиняться их капризам никто не был обязан. Полковник, не отличавшийся избытком терпения, порой напоминал «лейтенанту Сеорну», что полагается ему делать по субординации — молчать, пока не спросят. Однажды Ролан услышал, как Оген и Фабье говорят между собой о принцах. Полковник ворчливо пересказывал, какой план нынче изволил выродить наследник, и под конец добавил:

— Хорошо, что я выйду в отставку, раньше чем этот стратег сядет на трон.

— Для вас хорошо, Роже, — мрачно ответил Оген, сухой и вечно хмурый агайрец. Ролан пытался объяснить близнецу, что нельзя так себя вести. Спорить с опытными офицерами, не имея за плечами и пары лет службы, глупо. Еще глупее во время сражений отсиживаться рядом с маршалом и считать, что это лучшее место. Сам Ролан участвовал в каждом из трех, дрался рядом с пехотинцами, которыми командовал Фабье. Пожилой полковник уважал не королевского сына, а лейтенанта Ролана Сеорна, может, и неопытного, но исполнительного и храброго. Смысла в разговорах этих было не больше, чем в ношении воды в решете. И все же Эниал, со всем его упрямством и капризами, со всей его смешной уверенностью, что он лучше всех знает, как выигрывать сражения, был братом. Близнецом. Отражением, одной плотью. И в будущем — сюзереном.

— Горячее вино — хорошее средство от простуды, — сказал наконец Фабье.

Дожди шли всю седмицу, ласковые весенние дожди, радость влюбленных, но проклятье для солдат и путешественников. Карета увязла безнадежно глубоко, лошадь не могла ее вытащить, сколько толстый тамерский вельможа ни орудовал хлыстом. Парик толстяк давно потерял, редкие мокрые волосы прилипли к черепу. Крупные теплые капли стекали по обрюзгшему лицу с тройным подбородком. Делать ему на дороге средь бела дня было нечего. Толстяку стоило бы забиться в подвал дома в своем поместье, подпереть дверь изнутри и молиться, чтоб не нашли, чтоб рабы не донесли, где спрятался хозяин, чтоб солдатам было недосуг выцарапывать склизкую улитку из панциря… Маршал Меррес подъехал, когда солдаты уже окружили карету, выломали дверцу и вытащили изнутри двух девчонок с коротко остриженными волосами, в грязном рванье. В первой ничего интересного не было — чумазенькая тощая рабыня, застарелые синяки на руках, тусклый взгляд. Вторая отличалась от нее, как небо от земли. Она даже босиком на земле стояла, переминаясь с одной зябнущей ножки на другую — с непривычки. Темные волосы были острижены явно наспех. Белокожая, хорошенькая, слишком чистая для рабыни.

— Кто это? — спросил маршал, показывая на вторую девчонку.

— Моя рабыня, милорд, — залепетал толстяк. — Просто моя рабыня, домашняя рабыня… Не долдонь щекастый тамерец это слово, маршал, может быть, и поверил ему. Девчонка для развлечений, каких здешние уроды разводят, словно скот, обучают петь и танцевать, да и другие услуги господам оказывать. Но трижды повторенное слово резало слух, словно фальшивая нота.

— Кто ты такой?

— Анум де Фагра де Дориф де Баир маркиз де Шарима, милорд. Из всего длинного перечня тамерских названий маршал вычленил только одно, важное.

— Шарима? Это твое поместье там? — маршал показал на северо-запад, где за пролеском стоял мрачный трехэтажный дом.

— Да, милорд.

— Отвезите их в лагерь, — распорядился маршал. Из поместья с неприятным названием Шарима, которое наметили под ставку, не вернулся посланный на разведку отряд. Маршал не сомневался, что пятеро солдат и лейтенант вовсе не заблудились и не остановились понюхать цветочки. Он уже отправил в Шариму четыре десятка, и теперь надеялся, что, вернувшись в лагерь, уже получит известия. Если с солдатами что-то случилось, толстяк ответит. Разговаривать посреди дороги маршал Меррес не хотел. Некоторые беседы требовали более удобной обстановки.

Жирного владельца поместья повесили во дворе вместе с надсмотрщиками, устроившими засаду. После недолгих расспросов рабы указали на тех, кто убивал собранских солдат, и долго возиться ни с тем, кто отдал приказ, ни с исполнителями, смысла не было. Эниал смотрел, как раскачиваются на веревках трупы. В глубине души он надеялся, что к утру их снимут. Ничего приятного в этом зрелище не было, но принц боялся, что если он потребует снять повешенных, его назовут малодушным. Потом он услышал, как это приказывает сделать генерал Оген. На мгновение стало стыдно — нужно было самому велеть сержанту снять и закопать тамерских убийц, а не тянуть и думать, что там кто скажет. Агайрец словно прочитал мысли принца — прочитал и не преминул воспользоваться. К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось до самого горизонта, вдали алела последняя полоса света. В дверь комнаты постучал Эллуа, адъютант Шроста напомнил про ужин. Эниал спустился на первый этаж в столовую. Рабы, привыкшие выполнять любые распоряжения господина, теперь так же покорно подчинялись пришельцам. Сновали мальчишки, разносившие блюда, толстый повар в рваном колпаке то и дело выглядывал из дверей кухни. В подвалах нашлось много вина. Зал был хорошо натоплен, а горячее вино с пряностями помогло окончательно отогреться. Эниал радовался, что нынче ночью будет спать в постели, под крышей, забудет о кирпичах, которые нужно подкладывать в ноги и за спину, чтобы не заледенеть от холода, наденет с утра сухой мундир… От вина кружилась голова, и хотелось спать, но принц боялся, что если уйдет из-за стола раньше старших офицеров, они подумают, что он не умеет пить. Или еще что-нибудь обидное. Фабье и так косился на него без должного почтения, и, кажется, собирался отобрать кувшин с вином. Противно было чувствовать себя младшим среди всех этих бывалых вояк, которые часами могли говорить о былых победах, о давно умерших командирах. Всех их что-то связывало, это был тесный круг, в который принцу входа не было. Только маршал Меррес относился к принцу дружески, разговаривал с ним, объяснял планы сражений и спрашивал мнения Эниала. Больше никому в штабе до принца не было дела, даже родному брату. Ролан сидел между Фабье и Огеном, с которыми сдружился с первого дня, еще на марше из столицы, слушал их разговоры, чему-то смеялся. А маршал ушел, оставив Эниала в компании двух адъютантов и генерала Шроста, с которым беседовать — все равно что с каменной статуей: даже кивка не дождешься…

Маршал вернулся, когда за столом осталось человек пять. И брат, и его дорогие приятели уже ушли. Эниал клевал носом, но продолжал хлебать остывшее вино. Меррес притащил с собой двух стриженых девчонок-рабынь. Одну он толкнул к Эниалу, и та плюхнулась перед ним на колени. У принца шумело в ушах, и он не разобрал, что сказал ему маршал, но лишние слова тут и не требовались.

Принц посмотрел на так и стоявшую на коленях девчонку. Кажется, это была одна из тех, которых пытался утащить с собой покойный хозяин поместья. Должно быть, самая любимая игрушка. Черные волосы острижены так, что видна шея, белая чистая кожа. В прорехе платья — острая грудь.

— Неплоха, а? — подмигнул Эниалу маршал. — Самое то, чтоб согреться… Девчонка подняла на принца глаза. Что-то неправильное было в ее взгляде, слишком тревожное, наверное. Губы у черноволосой дрожали, но ее шепота Эниал не разобрал, от вина голова кружилась, и думал он о том, что нужно встать, не споткнувшись. Маршал высмеет его, если он не справится с рабыней.