Страница 5 из 10
Потом мы идем отводить меня. И тут я спрашиваю у Кирпича о практике.
— Не любишь работать в теплице? — спрашивает он в ответ.
— Люблю, — вру я ему. — Но вы же обещали…
— Если любишь, то считай, что тебе не повезло, — говорит Кирпич, и до меня не сразу доходит, что он имеет в виду.
Если любишь работать — тогда не повезло. А если я не люблю — то, значит, все наоборот?
Я боюсь поверить, что все обошлось, и тут он продолжает:
— В ближайшие дни никто из учеников не будет проходить практику. Ее придется отложить. Школьное руководство еще не решило, кто будет заниматься с вами вместо Светланы Павловны. В больнице она, судя по всему, пробудет еще долго.
— Она заболела! — ахаю я.
У меня не получается изобразить обеспокоенность. И в голосе — одна лишь радость.
— У нее инсульт. Ты знаешь, что такое инсульт? — говорит Кирпич. — Впрочем, откуда тебе знать… Ей стало плохо. И она может умереть. От этого умирают. Или на всю жизнь остаются инвалидами. И знаешь, почему ей стало плохо?
— Почему? — машинально спрашиваю я.
— Вандалы разорили школьную теплицу. Мало того, что разбросали семена, повыдергали саженцы — не пожалели и рыб в аквариуме.
— Рыб? — снова спрашиваю я.
— Все содержимое аквариума просто выплеснули вон. Конечно, рыбки сразу же погибли. На воздухе они страдают так же, как мы страдали бы от огня…
Он говорит так же, как Ирка.
Что же получается? Выходит, они обвинили нас в убийстве рыбок? Нас? Стоп! Откуда они знают, что в теплице были мы?
— А может, это вообще сделали не из нашей школы? — спрашиваю я.
Он отвечает, что хулиганов, к сожалению, никто не видел. Одно понятно — это были дети. Они пролезли через щель в окне. Взрослому там не протиснуться.
Так! Вот теперь мне должно стать легче. Кто видел этих детей?
Я чувствую, как именно мне должно стать легче. Точно что-то давило на грудь и на живот. Теперь отпустит… Но так — не становится.
— А почему они так сделали? — спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.
— Помнишь, я рассказывал вам про вандалов? Бессмысленное разрушение… В Древнем Риме дикие племена уничтожали произведения искусства…
— Значит, здесь получается игра слов? — нарочно вдумчиво спрашиваю я, чувствуя, как у меня холодеют ноги снизу доверху и что-то начинает дрожать в груди. — Сначала вандалы разорили Древний Рим, а потом нашу школьную теплицу…
— Какая там игра! — отвечает мне Кирпич. — Исчезли дорогие семена. Светлана Павловна не так жалеет рыб, как семена.
Еще бы, думаю я. На рыбок-то ей было и вовсе наплевать. А разве есть во всем мире что-нибудь дороже ее цветочков?
— Некоторые из них не найдешь больше нигде в нашем городе, а может, и в стране, — со вздохом продолжает Кирпич. — Что-то, насколько мне известно, Светлана Павловна выписывала даже из Англии.
— Из Англии? Зачем?
— Хотела, чтобы вокруг нашей школы росли необыкновенные, редкие цветы, которых больше ни у кого нет. Разве что в каких-нибудь усадьбах у английских лордов. Она так и говорила нам, учителям: «Я сделаю из того школьного двора цветущий сад». Мы ей в ответ: «Подумайте, ведь вытопчут же все, сломают ваши цветы, с собою унесут! Район-то у нас какой, мол, хулиганский…» А она спрашивает нас: «Как так? Вот вы бы, мои коллеги, стали бы по клумбам бегать, топтать цветы?» Мы ей в ответ: «О чем вы говорите? Зачем же сравнивать?» А она нам: «Мол, а зачем думать о других, что они хуже нас с вами…» Вот так-то. Верила она в людей. В вас верила, своих учеников…
Мне странно, что он говорит так про крикливую Светлану Павловну. Вечно растрепанную — из учителей она одевалась хуже всех. Никто ее в классе не любил. Мальчишки только и думали, почему бы ей как-нибудь не заболеть. Другие же болеют. А она знай себе твердит, как полезно работать на свежем воздухе.
Оказывается, она верила в нас? Что мы хорошие? Мне кажется, о нас она вообще не думала. Лишь бы мы выполняли ее распоряжения. Тогда можно было не думать ни о ком из нас. Растения — вот что для нее было важнее всего. Она старалась как можно чаще проводить уроки в теплице. Или на пришкольном участке. Мы приходили сюда к ней — дети без лиц. Только с руками. Не очень-то умелыми, зато как много рук. Но даже если урок шел в классе, она приходила в синем рабочем халате. Как техничка.
— Наверное, у вас будет другой учитель биологии, — говорит Кирпич.
Я думаю, как отвязаться от него.
Семена и сейчас там, на дне резервуара. Их можно вытащить. Что им сделалось в их толстой упаковке? Ну, может быть, набухли… Значит, скорее прорастут. Если их вытащить и положить в землю…
— А… вы доведете меня до дома? — спрашиваю я.
— Конечно, — отвечает Кирпич. — С рук на руки сдам твоим маме с папой. Как Гену Минаева. Ты не волнуйся…
— Я не волнуюсь. Наоборот. Здесь близко, и я могла бы сама дойти.
— Ни в коем случае! — возражает Кирпич. — Совершенно исключено! Обещал с рук на руки — значит, так и передам.
Окна — оранжевые квадраты — согревают улицу. Глазам тепло. А утром, когда выходишь затемно, глазам всегда бывает холодно. Даже летом. Вечер — другое дело. Оранжевые вытянутые полоски под ногами. Свет отражается в траве. Растения отражают свет. Над ними, перелетая из черного в оранжевое, кружатся июньские жуки. Кажется, их правильнее называть — майские жуки. Но в мае их еще нет. Зато в июне — лови не хочу. Ирка с Бобровым, наверно, и теперь сбивают где-то поблизости июньских жуков. Напихивают их в спичечные коробки — у кого больше. Потом резко раскрываешь коробок — и жуки сразу взмывают вверх. Они похожи на первые аэропланы-этажерки…
Где-то во тьме гремит музыка.
Мы с Кирпичом огибаем угол дома и оказываемся на проспекте у входа в ночной клуб. Нас с Кирпичом слепит кирпично-сине-желтый свет. Парни и девушки большими группами стоят у входа. Редко кто окликнет кого-нибудь. Большинство тихо переговариваются или молчат, пританцовывая на месте. Напряжение в воздухе стоит густо — попробуй, протиснись в нем!
— Эй, шкаф, ты что же с малолеткою связался? — окликает Кирпича какая-то необыкновенно красивая женщина. Наверно, я никогда такой не буду. — Оставь свою соплюшку, пойдем со мной!
И тут же другой голос:
— Гришка! Ты-то здесь как?
И тут я вижу, как Кирпич, школьный учитель Григорий Деевич, теряется еще сильнее, чем тогда, перед маленькой женщиной из нашего класса Катей Павловой, вызвавшейся помочь Боброву принести портфели.
— Ма-ри-на, — выдавливает он из себя. — Что ты здесь делаешь?
— Я? Развлекаюсь, — отвечает женщина.
— Ма-ри-на… Как же ты… — он что-то силится понять.
— Что — я?! — Марина моментально взрывается.
Секунда — и она уже рыдает.
Не зря мне показалось, что запал здесь где-то рядом. И никто не знает, какое слово или движение способно его поджечь.
— Тебя мне, что ли, ждать, пока ты нянчишь своих малолеток? Какая дура пойдет за тебя, да кто на тебя серьезно посмотрит? Ведь ни рожи у тебя, ни денег, ни мозгов, чтобы поехать, заработать… Детки, цветочки… Знаешь, как тебя твои детки называют? Любимые твои малолеточки? Я сама слышала, когда ждала тебя с урока… Знаешь, ты кто для них? Кирпич! Кирпич, и все!
— Ма-ри-на, — снова говорит он ей и кладет руку ей на плечо. — При чем здесь это? Дети часто называют учителей… Так, как им вздумается… Пойдем со мной…
Марина брезгливо скидывает его руку.
— Кирпич! Кирпич!
— Марина! — когда еще он был так растерян. В отчаянии он смотрит на меня. — Вот, эта девочка… В лагере «Березка» была олимпиада… Я должен отдать с рук на руки… А после я провожу тебя… Или нет, знаешь, давай сначала заведем тебя… Да, верно, мы тебя проводим! Тебе нельзя…
— Нельзя?! — взвивается Марина. — С чего ты взял? Мне можно, можно! Уже все можно! Понимаешь, Гришка, ты, Кирпич!
— Марина… Ты это сделала? Как же ребенок?
Она отчаянно, невесело смеется: