Остров

"Неизвестно кто из них больше бляди… Как долго меня ловят." Мамонт сильно устал. Почему-то намного больше тех, внизу. Сил уже не было, но внутри будто давила сжатая пружина. Хотелось бежать и бежать. Но куда?

"И рад бежать, да некуда, — Кажется, это из "Бориса Годунова". -Так оно у нас, у правителей." Собственные мысли раздражали.

Он оказался на плоской вершине. На краю обрыва накренился ветхий рассохшийся сортир.

"Вот и край!.. Художник Водкин хотел покончить с собой, прыгнув внутрь вулкана, — почему-то пришло в голову. — Загнали. Мат в один ход."

Он вошел в деревянную будку, — древнее сооружение качнулось и осело, — зачем-то закрыл изнутри защелку.

Возникло нелепое облегчение, — будто он достиг какой-то цели, чего-то успел.

Сквозь щели в разъезжающемся полу Мамонт видел далеко внизу воду, медленно накатывающиеся волны, ощущая на какой головокружительной высоте стоит. Изнутри давила мыльная кокосовая отрыжка, болели, ободранные твердым кокосовым ядром, десны.

"Сейчас рухну вместе с гальюном. Вот смеху будет. Достойное завершение достойной жизни. Его последний полет… Как легко прославиться. Еще веков десять-двадцать не уйду из людской памяти", — Он почти ощутил: вот сейчас уходит опора из-под ног, растерянность и нарастающее отчаяние, ожидание дикого, несоразмерного ни с чем, удара. Комическая смерть. Сортир, однако, еще стоял, держался.

Отсюда тоже можно было что-то разглядеть в подзорную трубу. Часть черных остановилась под этой горой, другая, редко постреливая, двинулась куда-то в сторону.

"Сортир как последняя крепость. Нормальные люди в таких ситуациях спасались молитвами. Историки врут, что иногда помогало", — Он злился на себя за этот тоскливый страх, который ничем не мог ему помочь.

Недалеко, немного ниже по склону, слышались невнятные голоса черных, они приближались. Мамонт почувствовал как пальцы на ногах сжались в некое подобие кулака.

На вершине появился черный, в полосатой майке, в полотняном распахнутом кителе. Глядя в сторону, он достал папиросу ("Казбек!"), закурил.

Мамонт стоял, вцепившись одной рукой в другую, больно ощущая под пальцами и ногтями свою тонкую незначительную плоть, прижался лицом к доскам, глядел в щель.

Черный, совсем рядом, курил, косясь на растущее здесь гигантское алоэ. И вдруг повернул голову, взглядом уперся в него, Мамонта. Черный глядел прямо в глаза. Показалось, что это все уже когда-то было, очень давно.

Внезапно черный прыгнул в сторону, — испугавшись его выстрела, понял Мамонт — и исчез за склоном. Слышно было, как он с треском, сквозь заросли, бежит вниз.

"Вот он! Здесь! Здесь! В гальюне сидит", — донеслось издалека.

Наверху, высоко под потолком, — совсем маленький незастекленный квадратный иллюминатор, скорее — просто дыра. В первое время, когда он очутился здесь, Мамонт, после долгих усилий, кое-как подтягивался на одной руке, чтобы несколько секунд посмотреть в эту дыру, на мир. Но ничего видно не было — только небо. Сейчас оттуда проникал дневной свет, на полу лежало квадратное теплое пятно, обозначающее день. Сидящий в углу Мамонт бессмысленно глядел на него, наблюдая его медленное движение.

Вернулось особое тюремное ощущение значительности всего здесь: каждой заклепки, этой жестяной таблички "Осторожно — убьет" с черепом и молнией на стене, появления солнца, по режиму заглядывающего в иллюминатор, пойманных слов в коридоре. Каждая мелочь приобрела значение, неестественно раздулась, заполнила мозг. Оказалось, что в мозгу ничего не исчезло, не забылось с прежних времен, с тех, когда он жил так, как разрешали. Сознание привычно приспосабливалось к сузившемуся миру.

В гулкой этой железной коробке все звуки, разговоры снаружи слышались очень хорошо. Невеселое развлечение, учитывая скудоумность этих разговоров.

Этот куб пространства, в котором он сидел, оказывается назывался якорным отсеком. Здесь рядом, за переборкой находился кабестан. Кажется, так он назывался в те времена, когда Мамонт сам служил на флоте. Непонятно часто начинал завывать электромотор, отделенный, на слух тонким совсем, листом жести. Потом якорная цепь, заглушая все на свете, с нечеловеческим грохотом ползла по желобу. Поднимали якорь, миноносец почему-то постоянно менял стоянку, кружил вокруг острова.

Сидящий на корточках Мамонт изучал царапины на жестяной табличке с черепом:

"Когда исчезают одни ценности, возникают другие — помельче. И вот — совсем уже мелкие."

Сейчас он научился и спать так же, сидя в углу прислонившись к стене, а сначала не мог заснуть несколько дней.

Как — то странно, не по себе, было, когда он увидел этот миноносец вблизи. Увидел и даже поднялся на его борт. Странно, что он оказался настоящим, железным, и его можно ощутить рукой.

Миноносец оказался внутри тесным, как подводная лодка. Мамонта вели по длинным коридорам, он шел согнувшись. Дверь в ту каюту находилась в самом конце этого лабиринта.

Внутри кто-то, судя по погонам- капитан, внезапно напугал звероподобной внешностью. Тропические тени жалюзи лежали на стенах, ломались на длинной красно-бурой роже.

"Бармалей!" Тоскливо заныло в груди. Почему-то казалось, что он, Мамонт, уже где-то видел его.

Капитан (Или капитан-лейтенант?), не обращая внимания на Мамонта, стоял у клетки с попугаем. Потом достал из кармана горсть свежих зеленых зернышек перца, серьезно нахмурившись, стал разгребать их на ладони пальцем, будто считая. Попугай беспокойно зашагал по жердочке, в нетерпении сжимая ножку в кулачок.

Мамонт стоял у двери, глядя на распахнутый капитанов китель, его непонятную форму, то ли морскую то ли какую-то пехотную. Может форма изменилась за время отсутствия Мамонта на флоте?

"Жри, жри, Сильвер", — Непонятный капитан, наконец, насыпал зернышек, добавил к солдатскому пшену в кормушке из кокосовой скорлупы.

— Ох и сволочь ты, мужик. Сколько людей погубил, сколько ребят сгинуло неизвестно за что, — произнес он, не оборачиваясь. — Хрен бы с ней, политикой, вот люди пропали навсегда.

От внезапной правоты этих слов тошнотворно свело внутри. Мамонт насильно улыбнулся. По своему тюремному опыту он знал, что для того, чтобы не принялись сразу бить, надо улыбаться. Иногда это помогало.

— Все называй, — заговорил капитан, — возраст, клички, пути миграции. — Теперь он сидел за столом, слюнявя пальцы, медленно перебирал листы в какой-то папке. — Вот ты кто?

— Мамонт я, мизантроп местный. — "Из тех, кто не смешивается с толпой", — добавил мысленно.

— Сам Мамонт?

— Да, сам.

— То есть непосредственный, не заместитель, никто? — Капитан пододвинул к себе советского вида граненный графин, налил воды.

— Стопроцентный. Так сказать, местный Робин Гуд, принц воров, — Мамонт ухмыльнулся, хотя ему вовсе не было смешно. — Ну что, приметы сходятся? — неестественно бодро произнес он. — Лысый, ростом невелик. Бороду бреет.

— Живете где?

— В шалаше.

Мамонт заметил, что капитан крупными буквами вывел у себя на бумаге — "БОМЖ".

— Имел я дело с представителями вашего племени, с бомжами, часто попадаетесь, — Капитан все время пил воду из графина, стакан за стаканом. — Сколько шуму из-за тебя в конторе было, беготни. Одних выговоров… А паспорт где?

— А паспорт у гражданина Цукермана, — неожиданно для самого себя ответил Мамонт. В этот момент он почему-то не сомневался, что такой паспорт обязательно появится где-то там в нужный момент. — Только он американский у меня. Я теперь гражданин Соединенных Штатов, все-таки, Америки. Что, не знал? У меня даже медаль Конгресса вроде есть где-то.

Мамонт не любил врать кому-либо, он вообще стеснялся манипулировать людьми, но сейчас напрягся, чтобы осилить неприязнь к себе — это был особый случай. Его вранье могло чем-то помочь и, кажется, неожиданно помогало.