Мимикрия в СССР

Зато наш директор, тов. Грабарь, твердый как камень. Большой и очень сильный человек, он вначале поступил на работу как грузчик. Записавшись в партию, он очень быстро стал продвигаться по партийной лестнице и к тридцати пяти годам сделался директором комбината. Своим высоким положением и большой зарплатой он всецело был обязан партии и поэтому был предан ей душой и телом. Дни, а иногда и большую часть ночи, если он не бывал на партийных собраниях, он проводил на комбинате. Партия требовала повышения производительности, и он выжимал эту производительность всеми способами. Его любимыми словами, когда он говорил с подчиненными, были: кровь из носу, а давай! Надеясь на его покровительство стахановцы иногда предпринимали рискованные операции, могущие повести к поломке оборудования. На днях случилась довольно крупная авария с прессом. По мнению Юсупова, и я всецело это мнение поддерживаю, прессовщик-стахановец, желая увеличить выработку пресса за одно прессование, вывел из строя предохранитель и тем самым смог продлить ход пресса на пару сантиметров, как и следовало ожидать, он не рассчитал, насколько глубоко можно продолжать давление, и продавил дорогостоящую макаронную форму. Мастеру смены стахановец доложил, что предохранитель сломался сам, т.е. он был плохо отрегулирован или ненадежно закреплен. Когда об этом узнал директор, он поверил стахановцу, а не Юсупову, вызвал для объяснения главное инженера и обвинил его в технических неполадках да еще при этом выругал его неприличными словами.

Через несколько дней у нас опять случилась неприятность: во время ночной смены не хватило пара и часть макарон в сушилках, не высохнув вовремя, закисла. Утром, придя на службу, Н.Н., узнав об этом, сейчас же стал собираться домой, говоря, что у него мигрень. Вызвав меня к себе в кабинет, он сказал:

— В. А., у нас закисло немного макарон, так если директор потребует объяснений, пожалуйста, пойдите к нему и объясните, что последняя партия угля ни к черту не годится. Вот лабораторный анализ, эта партия содержит больше льда, чем угля.

— Но, Н. Н., директор не захочет слушать моих объяснений, я только конструктор.

— У меня нет помощника и вы ближайшее лицо, как бы мой заместитель.

— Вы не хотите идти к директору, зная, что он будет ругаться. Я тоже не хочу, чтобы он ругал меня.

— Вы хорошо знаете, вас ругать он не станет.

— Я этого не знаю. Почему это он не станет ругать меня?

— Дорогая, вы "наша родная советская интеллигенция"!

— Станет он с этим считаться, когда разозлится? Он грузчик и свои чувства выражает определенным языком.

— Он не дурак. Он знает, что если он станет говорить глупости, обвиняя в простое технический отдел и оскорблять вас, вы пойдете на него жаловаться… не знаю, куда, в обком партии, что ли? А я нет. Сделайте это для меня. Я уйду, если он вызовет меня, вы идите прямо к нему и объясните. А после обеда я приду.

Мне было обидно и больно за Николая Николаевича. Не мог дать отпор нахалу! Он, конечно, был прав, ругать меня неприличными словами директор не будет еще и потому, что я член ФЗК, но грубо отказаться слушать мои объяснения, сказав, что я вмешиваюсь не в свое дело, он может.

Вскоре директор прислал рассыльного за гл. инженером, и я пошла. Увидя меня, он удивился.

— Я звал главного.

— Я знаю, но его нет, и я думала, что если что-нибудь срочное, то я смогу помочь.

— Почему закисли макароны? Опять в котельной "шуры-муры "?

— Котельная ни при чем. Уголь привезли никчемный, не только очень высокой зольности, но еще и смешанный со льдом. Юсупов бился всю ночь, поддерживая пар. И откуда такой уголь привезли? В нем больше льда, чем угля.

— Что вы, не знаете наших трудностей? Хороший уголь в первую очередь идет на более серьезные предприятия. Нам не додали квартальную норму и коммерческий директор бегал, высунув язык как усталая собака, собирая по городским предприятиям остатки. А кто отдаст хороший?

— Сегодня вот потеплело и Юс. велел разбросать уголь по двору, надеясь, что лед растает. Если уголь подсохнет, мы, может быть, еще что-либо и сверх плана дадим, тов. Грабарь, — сказала я с энтузиазмом в голосе.

— Мы, конечно, постараемся. А куда девался гл. инженер? — поинтересовался он.

— Недавно уехал, может быть, тоже насчет угля, — выдумала я.

Мне иногда казалось, что Николай Николаевич присматривается ко мне как к чему-то малознакомому. У него нет детей, живут они, по-видимому, замкнуто и, возможно, я для него "племя молодое, незнакомое". Недавно он спросил меня:

— В. А., вы Библию читали?

Я очень удивилась вопросу.

— Читала. Не всю Библию, а Новый Завет.

— Ветхий Завет тоже нужно прочесть. Как это так: самая известная книга в мире, а вы не читали. Неужели не любопытно?

— Очень интересно и любопытно, но не читала оттого, что редко приходилось держать в руках эту книгу.

— У меня есть Библия. Хотите, я принесу вам и вы можете ее держать 2—3 недели. Только обязательно возвратите. Книга хорошо издана, с иллюстрациями, и я не хочу ее потерять.

— Обязательно возвращу.

Я не стала объяснять Н. Н., что лет до 15—16, т.е. до тех пор, пока церкви в Кропоткине не закрыли, я часто ходила в церковь, как было принято в нашей семье, а кроме того, у мамы есть Библия, но она держит ее под спудом, а когда давала нам ее читать — всегда рекомендовала Евангелие.

На другой день, перед моим уходом на перерыв, он дал мне тщательно завернутую в бумагу книгу. И все время, пока книга была у нас, я после чтения прятала ее среди других книг на самой верхней полке книжного шкафа, чтобы Давыдовна не увидела. Давыдовна, хотя и грамотная, книгами не интересуется. Даже иллюстраций никогда не рассматривает.

Когда я возвращала Н. Н. книгу, он спросил — интересно ли было читать?

— Очень интересно. Но какие жестокости творили в ветхозаветные времена!

— Прочтете Ветхий Завет и делается яснее, почему учение Христа многими было признано — совершенно особенным, Божественным. А для меня самое интересное место в Библии — это книга Екклесиаста.

— Страшно пессимистична.

— Да. "И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; потому что все — суета и томление духа!" Сильно сказано!

Мой брат Алеша, самый младший в семье, которого мы и теперь называем, к его великому негодованию, "пушок", как мы привыкли называть его в детстве, задумал жениться. Родители были недовольны, считая, что он еще слишком молод: ему только что исполнилось двадцать лет. Мама несколько раз писала мне, прося приехать и "повлиять" на него. Отговорить от женитьбы. Я приехала, и мама сразу же стала жаловаться:

— Он ведь еще мальчишка, у него до сих пор ветер в голове, да и невеста совершенно неподходящая: коммунистка, на шесть лет старше его. Ну какая это женитьба?

— Но ведь и он комсомолец.

— Я надеялась, что с годами у него эта дурь выйдет из головы и он не перейдет в партию, а теперь она его заставит. И скажу тебе, Валя, люди говорят — он у нее не первый!

— Первый или не первый, это его дело, может быть и она у него "не первая".

— Она у него не первая, это и есть главная причина, почему мы с отцом против его женитьбы на Вере. Обесчестил он, негодяй, молоденькую девушку из порядочной семьи, теперь она ожидает ребенка, а он вдруг собрался жениться на другой, — мама заплакала, — такой грех! Говорят, девушка пыталась наложить на себя руки.

— А вы ее знаете?

— Знаю, и ее семью знаю. Такая хорошенькая, только что кончила школу, ласковая, нам с отцом очень нравится. Не то что Вера, та совсем взрослая женщина, и черная как цыганка. Если мы отговорим его жениться теперь, то, может, он вернется к Люсе, когда у ней родится ребенок, и все будет по-хорошему.

— И, конечно, с Люсей он обвенчается.

Мама ничего не ответила.

Придя со службы, Алеша обрадовался, увидев меня.