Из Черниговской губернии

Тутъ женщина — не извѣстно, для какой причины — дала своей помогѣ довольно значительнаго подзатыльника, мальчишка-помога разревѣлся.

— Чего ты? крикнула на него мать, мазнувъ его по глазамъ, по носу и губамъ своимъ грязнымъ рукавомъ, думая тѣмъ принести въ надлежащій порядокъ несчастнаго ребенка. — Чего еще разревѣлся?.. Вишь учить умѣетъ, продолжала она опять въ пользу моего собесѣдника — учить умѣетъ, а самъ, небось, по міру ходитъ, милостыней Христовой святою питается, а другимъ, поди ты, другимъ — грѣхъ.

— Я, матушка, слѣпъ.

Тутъ только я замѣтилъ, что мой собесѣдникъ слѣпой. Онъ такъ вольно себя держалъ, что я никакъ этого не подозрѣвалъ; но довольно было взглянуть ему въ глаза, чтобъ увѣриться въ справедливости его словъ: на обоихъ глазахъ были бѣльма.

— А что жъ, что ты бѣльмастый! кричала баба, — а вишь, какой кряжистый, да здоровый!.. Да и съ бѣльмами-то своими, захотѣлъ-бы, нашелъ работу? Какой здоровый, а работать, небось, солоно!

— Матушка! заговорилъ старикъ, — матушка, кость только у меня широка, костью я широкъ, а силы-то: на гору взойду — задыхаюсь; право, на гору не взойду.

— Задыхаешься! на гору не взойдешь!.. а какъ посмотрѣть въ хату-то подъ кутомъ, небось, что твой кладъ!.. Тамъ, небось, деньжищевъ-то у проклятаго!

— Нѣтъ, матушка, не обиждай! Сродясь сумки да подсумки не надѣвалъ! Прошу Христа ради хлѣба насущнаго, даждь намъ днесь; а про запасъ, видитъ Богъ, видитъ Богъ отродясь не просилъ! Станешь просить милостыню, другой день именемъ Христовымъ вымолишь хлѣба и на мѣсяцу такъ тотъ мѣсяцъ и по міру не хожу!

— Разсказывай!

— Да и разсказывать-то нечего!

— Знаемъ мы васъ…

— Дай Богъ тебѣ путь-дорогу, человѣкъ почтенный! сказалъ приподымаясь старикъ.

— Не поминай лихомъ! отвѣчалъ я.

— Али совѣсть взяла? пѣла свое баба, — али стыдно стало, какъ самому правду стали высказывать!

Старикъ повернулъ въ монастырь, баба юркнула въ лѣсъ, а я пошелъ на большую дорогу, поднимаясь впередъ къ Погару.

Жаръ былъ страшный, дождя давно не было; даже душно было; но все таки богомольцевъ по дорогѣ было много, въ особенности богомолицъ, съ дѣтьми и безъ дѣтей.

— Далеко ли до Бугаевки? спросилъ я одну женщину, которая вела за руку сынишку лѣтъ четырехъ, возвращаясь отъ обѣдни.

— Недалеко, родной, недалеко: верстъ какихъ шесть будетъ, а то еще пять… больше пяти не будетъ.

Простой народъ не любитъ обижать — всегда хочетъ порадовать хоть однимъ простымъ словомъ, такъ и теперь: отъ Челнскаго монастыря до Бугаевки верстъ пятнадцать, да, кажется, и семисотныхъ верстъ [5]. Я это зналъ и спросилъ женщину только, чтобъ съ нею заговорить. Она не хотѣла меня огорчать предстоящимъ длиннымъ путемъ, и потому, хоть на словахъ да сократила дорогу.

Кстати припомню, что на вопросъ одного проѣзжаго, сколько верстъ осталось ѣхать? мужикъ отвѣчалъ: десять верстъ.

— Какъ десять?

— Да десять, батюшка.

— Ты врешь дуракъ! крикнулъ разсердившійся, неизвѣстно за что, проѣзжій.

— Чего ты ругаешься? сказалъ мужикъ: — скажу двадцать, и двадцать поѣдешь, здѣсь стоять да кричать не останешься; сколько скажу, столько и поѣдешь!

И такъ, женщина мнѣ обѣщала только пять верстъ, вмѣсто пятнадцати или всѣхъ двадцати.

— Да какъ же такъ? спросилъ я ее: — говорятъ, отъ Челнскаго монастыря до Погара двадцать пять верстъ слишкомъ, а отъ Бугаевки останется до Погара только верстъ десять; поэтому должно быть отсюда до Бугаевки болѣе пяти-шести верстъ?

— Поэтому выходитъ больше, соглашалась со мной женщина.

— Ты сама откуда?

— Изъ Любовни, родимой.

— А куда ходила?

— Къ обѣднѣ, родимой.

— И мальчишку, что ли, водила? сынокъ, чтоль, твой?

— Сынокъ, сынокъ мой, водила къ обѣднѣ: причащала, надо съ малыхъ лѣтъ пріучать Бога бояться.

— Правда, тетушка, правда твоя.

— Какъ не правда, родимой!.. Что, Васютка, уморились твои ноженьки? обратилась она къ своему сыну. — Дай возьму тебя на рученьки, ножки твои отдохнутъ.

Женщина взяла на руки мальчика, сняла съ головы повязанный сверхъ кички платокъ, закрыла голову сыну, и тотъ ту жъ минуту заснулъ.

Въ монастырѣ всѣ женщины, повязывая платкомъ кичку, распускали сзади по спинѣ концы платка, который — замѣтить кстати — обыкновенно бываетъ темнаго цвѣта, — между тѣмъ, какъ здѣсь, вездѣ я встрѣчалъ женщинъ повязанныхъ шаткомъ, тоже поверхъ кички чайкообразно. Этотъ головной уборъ тѣмъ болѣе похожъ на чайку, что самая кичка очень низка и что сложенный платокъ толсто наматывается книзу. Панёвы здѣсь встрѣтилъ такія, какихъ въ Великой Россіи я не видѣлъ: здѣшняя панёва состоитъ изъ четырехъ, или иногда изъ трехъ полотнищъ матеріи, приготовляемой изъ шерсти исключительно для панёвъ, и эти полотнища не сшиваются, а подвязываются кушакомъ, какъ занавѣски; ежели панёва состоитъ изъ трехъ кусковъ, то спереди панёва не закрываетъ рубашки. Но во всякомъ случаѣ, состоятъ ли изъ трехъ или четырехъ кусковъ, — надѣваютъ передникъ. Лѣтній костюмъ дѣвушекъ немногосложенъ: головной уборъ состоитъ изъ платка, сложеннаго шарфомъ, которымъ обертываютъ голову, не закрывая макушки и завязывая спереди, волосы заплетаютъ или въ одну косу всѣ, или оставляютъ около ушей по локону, не заплетенному, или совсѣмъ не заплетаютъ. Остальной нарядъ — рубашка, подпоясанная поясомъ: иногда надѣваютъ передникъ, который закрываетъ грудь, животъ и ноги до колѣнъ.

— Отчего въ церкви, спросилъ я женщину, когда она усыпила своего сына, — отчего въ церкви всѣ женщины были не такъ повязаны платкомъ, какъ обыкновенно?

— Какъ же можно, родимый, въ церкви платокъ скрутить? Въ церкви такъ нельзя.

— Отчего же?

— Да ужъ нельзя: въ церкви надо платокъ распустить. Хоть старуха, хоть молодая, а какъ идешь въ Божію церковь, повязывай платокъ что есть лучшій и концы распусти.

— Платокъ у васъ всегда кушенный?

— У насъ только и наряду купленнаго, что платокъ одинъ; да и тотъ прежде, въ старые годы, не покупали: полотенцемъ повязывали, хоть и въ церковь идти; теперь дома-то и ходимъ съ полотенцемъ, а идти куды-все платочкомъ повяжешь. А дома то все свое носишь, не купленное.

— Полотенце вѣдь тоже надо вышить красными хоть нитками; краску надо, чай, тоже покупать?

— И, гдѣ покупать! Всего, другъ не накупишься. Да какая у насъ и краска-то. Пойдешь въ лѣсъ, наскоблишь шкурки съ яблонки, вотъ тебѣ и вся краска готова.

— Когда же надо яблонку скоблить? спросилъ я: лѣтомъ, или зимой?

— Вотъ объ эту пору и скоблить надо. Зимой у васъ никто и не скоблитъ.

— Яблонка-то вѣдь портится?

— Портится, да что въ ней толку-то? Здѣсь лѣсная яблонка кислая, съ лѣсной яблонки яблочка не скушаешь. А съ хорошей какъ можно скоблить? Мы съ хорошей не скоблимъ.

— Вѣдь краски разныя; какъ же вы красите одной яблонкой?

— Яблонкой красимъ въ красное, въ черное — ольховой корой, въ желтое — купавки, а то и сандалу прибавляемъ.

— А что, тетушка, можно зайти къ тебѣ пообѣдать? спросилъ я, когда мы подходили къ Любовну.

— Да и звать-то мнѣ тебя не зачѣмъ, отвѣчала баба:- печь ноньче не топлена, да не знаю, досталъ ли хозяинъ мой хлѣба-то; а то во всей хатѣ во-каково кусочка не сыщешь!

— Да я тебѣ, родная, за обѣдъ твой заплачу, что будетъ стоить, сказалъ я. «Можетъ быть» думалъ я, «что баба скупится».

— И, родимый! Христосъ съ тобою! Что ты заплатишь? Если бъ у насъ постоялый дворъ держали; а то хлѣбъ есть — какъ не накормить человѣка? да бѣда-то вся въ томъ: хлѣба, какъ есть, кусочка крошечнаго въ хатѣ нѣту…

— Отчего же у васъ такая бѣдность?

— Христосъ ее знаетъ!.. Такъ, видно, Богъ далъ… хозяинъ у меня человѣкъ больной…

— Чего же онъ не лечится?

— Лечится, родной, лечится.

— Да что жъ?

— На лекарство не идетъ.

— Кто же его лечилъ?

— Да всѣ лечили! и здѣсь всѣ лекарки, и въ городѣ къ лекарямъ ѣздилъ…

— Чѣмъ же вы питаетесь?

5

Когда проложили линію по шоссе отъ Курска до Харькова, то число верстъ увеличилось, хоть дорога и прямѣй сдѣлана. Это объясняется тѣмъ, что сверка версты была семисотныя, т. е. въ 700 сажень, а не въ 500, какъ теперь. Авт.